Чувствовала-ли Лаврецкая, что у Короткова не спокойно на душе, или она подозревала, что он в плохом расположении духа, но девушка с ним говорила мало: она лишь с опасением предупредила его, что сегодня хороший сбор, много гостей, которые кутят, и что сегодня директор сильно нажимает на певиц, чтобы они не пропускали своих знакомых и вообще энергичнее исполняли свои обязанности. «Видите, как он сегодня смотрит...» — сказала девушка, указывая глазами на Пичульского, стоявшего в проходе и облокотившегося о выступ ложи.
Коротков обратил на директора внимание, и у него родилась злоба к нему. Пичульский пристальным, опытным и холодным взором следил за всем, что происходит в ресторане, и заметно было, что ни малейшая подробность не ускользает от него. Каждая поданная бутылка шампанского, поведение певицы, гостя и официанта — все принимается им во внимание. Его взор как будто командовал над рестораном, вселял энергию и веселость в певиц и расторопность в прислугу.
Ольменский с лакейской, серьезной торопливостью бегал от стола к столу, от ложи к ложе, или исчезал в коридорах, где были расположены отдельные кабинеты. Он сосредоточенно и сморщив брови, слушал гостей, делавших ему заказы или жаловавшихся на прислугу, и затем важно, строго и категорически отдавал приказания. Официанты бесстрастно, но внимательно, как солдаты, выслушивали его и отправлялись в буфет, куда затем прибегал Ольменский.
Здесь, в стороне от публики, он разговаривал с официантами иным тоном, более товарищеским, и официанты не относились к своему начальнику с тем видом подчиненности, как в зале. Они спорили с ним, и занимались своим делом, не отдавая никакой дани уважения Ольменскому, который здесь у буфета, скорее просил у них, чем требовал. Повидимому, официантов и управляющего связывала какая-то взаимность интересов, которую нельзя было выказывать пред лицом директора и публики.
— Господа, будьте сегодня осторожнее, — предупреждал Ольменский официантов, — сегодня и так много будете иметь, а то если при таком народе разыграется скандал, директор не простит, неприятность будет.
— Будьте покойны, Михаил Яковлевич, — оказал толстый и сановитый официант Николай, — мы знаем, когда что можно, с кем следует позволить, и с кем опасно. А сегодня гостей много пьяных, день такой выдался золотой. Если-бы все лето так, нечего о большем и Бога просить.
Ольменский махнул рукой и побежал снова в ресторан, где смеялись, стучали ножами, и носился шум от общего говора, смешения сотен голосов и массы слов.
Ольменский видел и был доволен, также как и директор, тем, что все хористки и певицы сегодня заняты, т. е. ужинают с гостями. Даже женщины, не пользовавшиеся успехом у посещающих кафешантан мужчин, сегодня сидели за столами, возбужденные и крикливые от вина и кабацкой атмосферы. Все силы и средства кафешантана были пущены в ход и действовали под треск пробок, звон посуды и шум, над которыми царили звуки венгерского марша.
Мужчины старались, насколько было в их средствах, эксллоатировать веселость, остроумие, легкомыслие и испорченность сидящих с ними, спаиваемых ими женщин и осыпать мелкими приказаниями, придирками и грубостями официантов, между тем как женщины и официанты, в свою очередь употребляли все средства для того, чтобы эксплоатировать гостей, т. е. всяческими способами принудить их оставить возможно более денег в ресторане, в карманах женщин и официантов. Женщины для этого действовали, веселостью, остроумием, легкомыслием и испорченностью, а официанты терпением, покорностью и услужливостью. Одни пришли сюда веселиться, а другие работать.
Будучи озабочен тем, чтобы пристроить Лаврецкую в кабинете аптекаря, Ольменский, озаренный какой-то мыслью, глазами подозвал к себе девушку. Девушка неохотно и медленно, но покорно поднялась со стула. Улыбнувшись и как-бы извиняясь пред студентом, она направилась к Ольменскому.