Когда Лаврецкая пришла в себя, она с трудом приподнялась на диване. Все тело ее ломило, она чувствовала себя разбитой физически и нравственно. В голове бродили обрывки мыслей, она сознавала, что она одинока и несчастна. Ей хотелось забраться куда-нибудь далеко в угол и прижаться так, чтобы ее никто не мог тронуть и обидеть. Она никого не осуждала, ни на кого не сердилась, и почти не думала о всем происшедшем; она только чувствовала большую слабость, и у нее кружилась голова. В горле и во рту жгло, и она помечтала о воде и чистом воздухе.
Лаврецкая встала и, оправив в темноте на себе костюм, поплелась осторожно из кабинета, держась руками за мебель. Вдруг она отскочила в сторону в неописуемом ужасе, крик замер на ее губах, ноги подкосились и, лишь случайно опершись о стол, она удержалась и не упала. Несколько мгновений она стояла в темноте, скованная страхом, обуявшим ее до потери сознания: руки Лаврецкой внезапно коснулись мягкого человеческого тела, и слабый стон пронесся по комнате.
Лаврецкая с ужасом прошептала, боясь тронуться с места:
— Кто здесь?
— Умираю! — слабо пронеслось по комнате.
— Боже, кто здесь, — не помня себя от смертельного страха, продолжала шептать Лаврецкая, и в ответ снова услышала слабое и жалкое: — умираю!
Тогда Лаврецкая, не имея сил более оставаться в этом страшном месте, где запахло смертью, бросилась, по направлению светившейся щели в дверях и, выбежав в коридор, в бессилии упала на перила. Она лишь простонала; — ради Бога, посмотрите, что там! — и в ужасе закрыла руками лицо. Она вздрагивала будто в конвульсиях, и вид ее был таков, что ее сразу окружила с расспросами толпа певиц, официантов и каких-то гостей, толкавшихся в коридоре.
— «Там, там» — лишь могла объяснить девушка, указывая на кабинет.
Первым вбежал туда Пичульский, находившийся случайно около кабинетов. Щелкнув выключателем, он осветил кабинет. Комната сразу наполнилась публикой, и все увидели Дубровину, которая полулежала в кресле, бледная, как бумага, свесив руки.
— Что с вами? — бросился к ней с криком Пичульский, — что вы сделали?
Дубровина только подняла веки, посмотрела на него безучастно и ничего не ответила. Лицо ее передергивали судороги страданий, а в горле слышалось клокотание. Хотя Дубровина, ничего не отвечала, но по ней, по ее ужасному выражению лица видно было, что она совершила что-то страшное. Ольменский быстро схватил со стола коробочка и вскрикнул: — Боже мой, что вы наделали? — Тогда лишь Дубровина, как будто виновато, посмотрела на него и еще ниже опустила голову на грудь — на крышке коробочки стояло: «бертолетовая соль».
Лишь это слово было произнесено громко, женщины выбежали из кабинета и стали, всхлипывая, со стонами, бегать в смятении по коридору и зале. Они бросались ко всем встречным и, в страхе, плача, просили и торопили всех: — доктора, доктора, ради Бога. — Лаврецкая, услышав слова «бертолетовая соль», пришла в отчаяние. Она не знала, что делать, и выбежала в сад в стремлении звать на помощь...
Паника была общей, женщины убегали, страшась картины смерти. Было почти светло, свежее утро сменило душную ночь, в воздухе слышалось чириканье и щебетанье, где-то надрывался петух. Лаврецкая, не зная, что предпринять, побежала на первый силуэт мужчины, двигавшийся в аллее, и увидела Рылеева. Лаврецкая сразу узнала ухаживателя Дубровиной. Она бросилась к нему с криком:
— Дубровина отравилась, ради Бога! — и в бессилии повалилась на скамейку. Рылеев застыл и лицо его искривила судорога.
— Что вы говорите?! — прошептал он, и сердце у него так забилось, что он хватился рукою за грудь. Еще момент, и он, сам не свой, бежал к зданию, где электричество почти везде было потушено, и дневной свет освещал картину ресторана после ночного пьянства. Рылеев, у которого подкашивались ноги, пробирался сквозь толпу официантов в пожелтевших и грязных фраках и женщин с лиловыми, при дневном свете, лицами от румян и белил. Рылеев порывался в кабинет, где находилась Дубровина, но его вежливо и с укором не пустили.
— Нельзя, здесь доктор, — сказали ему.
Рылеев стоял, как пред судьями, чувствуя себя во всем виновным, и трепеща лишь надеждой, что Дубровина будет спасена, и все обойдется благополучно, и, как огонь, вливались в его мозг и душу слова и объяснения кассирши, опытной женщины, служившей много лет в кафешантане. От нее Рылеев впервые услышал о том, что кафешантанные певицы часто кончают жизнь самоубийством, несмотря на их веселие и легкомыслие. Кассирша с отчаянием в голосе разсказывала о пристрастии певиц к бертолевой соли, этому проклятому яду, от которого почти нет спасения, от которого умирают медленно, ужасно, без потери сознания до последнего вздоха. Женщины хорошо знают качество этого яда. Умирая из-за любви, они мстят своей смертью любовникам и жаждут, как последнего удовлетворения видеть своих возлюбленных у своих ног. Выпивая яд, бедные женщины мечтают о нежности, любви, раскаянии, слезах и мольбах со стороны своих возлюбленных. У них проявляется потребность в сантиментальности, любовных слезах, чистых поцелуях, прощении, нежностях, клятвах, во всем том, чего они были лишены до сих пор. За этот миг высшей любви, которого они искали, к которому стремились, о котором напрасно мечтали, они платят своей жизнью, цену которой забывали.