Ночлежка постепенно пустела; ночлежники один за другим удалялись: работать, попрошайничать или пропьянствовать день, чтобы снова с закатом солнца возвратиться сюда. Дальше других оставался парень, стащивший пальто. Вор возился около лохани, умывался и все ждал, когда наконец уйдет последний ночлежник, чтобы можно было забрать свою добычу и унести ее. Но этот ночлежник продолжал находиться все в том же положении, на полу, с опущенной на руки головой. Вора наконец заинтересовал вид сидящего на полу в скорбной позе человека и, подойдя поближе, он несколько минут глядел на него, стараясь угадать, что с ним. Сначала он предположил, что парень спит в таком неудобном положении, но затем ему показалось, что юноша болен. Тогда больше из любопытства, чем из участия, вор подошел к юноше, дотронулся рукой до его головы и спросил: «чего ты?».
Юноша вздрогнул, поднял голову и испуганно и, вместе с тем, удивленно посмотрел на спрашивавшего: Лицо его было так бледно и печально, что вор невольно почувствовал жалость к нему. Вопрос незнакомого человека привел его несколько в себя; он медленно поднялся с пола и, облокотившись о нары, искоса и недоверчиво посматривал на вора. Последний, оглядев в свою очередь истощенную фигуру юноши, заговорил с ним.
— Болит у тебя где-нибудь, что-ли... жар, может быть, тиф? Тогда ступай в участок, оттуда в больницу, — обратился он к нему, зная, как часто в ночлежках заболевают тифом, и люди, пришедшие в ночлежку здоровыми, утром увозились в бреду в больницу.
Обращенные к юноше слова показались ему выражением сочувствия, потому что, как всякий горюющий человек, он нуждался в этом сочувствии. Он чувствовал необходимость излить пред кем-нибудь свое горе, пожаловаться. Тихо, словно жалея, что он не болен, как предполагал его собеседник, юноша проговорил: «Нет-... у меня пальто украли» — и на глазах его показались слезы.
Если бы юноша вдруг запел петухом, вор не был бы так удивлен. Прежде всего он удивился тому, что юноша является хозяином пальто, которое он у него похитил, так как, совершая кражу, он мало интересовался физиономией своей жертвы. Но, главным образом, он был изумлен тем обстоятельством, что пропажа пальто принесла молодому человеку такое большое горе. Он никогда не предполагал, чтобы такой факт мог привести кого-либо в подобное отчаяние, вызвать у кого-либо слезы. Он на своем веку воровал много вещей и никогда не думал раскаиваться. Ему казалось, что люди, обнаруживая кражу, всегда сердятся, страшно ругаются, как, например, ругался бы он сам, если бы у него что-либо похитили, грозят и жалуются полиции, а если поймают вора, то бьют его, затем отдают городовому. Но чтобы кто-либо горевал по поводу дранного, ватного пальто — ему казалось очень странным, даже забавным. Никак не предполагая подобной причины горести своего нового знакомого, он, усмехнувшись, сказал: «а я думал, что с тобой Бог знает что творится, а то... пальто... стоит ли плакать о «барахле!»
Тогда юноша не выдержал. Его задело легкомысленное отношение к его горю. Прерывающимся, дрожащим голосом он стал жаловаться, обращаясь к своему собеседнику:
— Помилуйте, что же мне остается делать — утопиться, больше ничего. У меня, это пальто последнее, ведь, я не могу продать пиджак или ботинок, теперь не лето. А его у меня украли, я думал продать его сегодня и поесть, я, ведь, ей-Богу, третий день ничего во рту не имел, положительно ничего, а я больше не могу терпеть.
Из глаз юноши хлынули слезы. Все его страдания последних дней от голодовки, бесцельного шатанья по большому городу, а, главнее, от незнакомства с такой нуждой, выразились наконец горькими слезами. Стоило кому-нибудь коснуться его душевного состояния, вызвать его на откровенность, как твердость его натуры была сломлена, и юноша тяжело рыдал, словно пред родной матерью.
Вор Митька стоял пред ним смущенный слезами юноши. На него более всего произвело впечатление сознание юноши, что он ничего два дня не ел; это обстоятельство его очень заняло. Он не чувствовал настоящего раскаяния в том, что он совершил у него кражу; но, не страдая нравственно, он, вместе с тем, после откровенности своего нового знакомца, понял его горе, созданное кражей пальто, и вполне посочувствовал ему, хотя в то же время и не думал упрекать себя, как виновника этого горя.