— Ну, уж и сведу я с ним счеты, — с ненавистью и злобой погрозил он, — дорого ему моя ласка обойдется. Знает же мерзавец, что Пасха подходит, что собака и то взаперти не захочет сидеть, и сердца у него не было.
Слезы блеснули в глазах Митьки. Он дрожал от волнения и стал поддаваться стремлению увидеть Рябинина, поговорить с ним, посмотреть ему в лицо, в его бесстыжие глаза, спросить его, как он мог решиться на такое дело. Его воображение создало сцену объяснения с изменником, когда Рябинин испуганно и виновато смотрел на него, не зная, что ответить, потому что нет, ведь, оправдательных слов после такого дела, и пред Митькой неизбежно, как безусловное последствие, явилась картина, как он вонзает нож в коварное сердце изменника. Вплоть до вечера, шагая по камере, или ворочаясь на нарах, Митька был во власти этого проекта, всецело подчинившись потребности какого-либо действия, равного по своей силе и последствиям виновности Рябинина. Его мозг колола мысль, что над ним так нагло и гадко посмеялся Рябинин, который за это получит, если не полную свободу, то значительное облегчение своей участи. Сознание это выводило из себя Митьку, заставляло мечтать его о мести и крови. Трепеща, волнуясь и бранясь, Митька снял сапог, нащупал что-то под кожей голенища и стал зубами разрывать верхний шов. Долго возился Митька и наконец из сшитых вместе двух концов голенища вытащил, словно из ножен, тонкую, легко гнущуюся стальную блестящую пластинку. Он концом этого тонкого без рукоятки ножа поскреб ноготь, и жестокая улыбка исказила его лицо.
Приближалась полночь, и даже в полутемные камеры и арестантские коридоры врывалось особенное, торжественное настроение. Пронесся глухой, но торжественный удар колокола. Продрожав и не успел затихнуть как он был уже сменен другим, еще более торжественным, и удары колокола, догоняя друг друга, стали с гулом величаво носиться над городом. Взбудораженный этим торжественным выражением наступившего праздника, Митька как-то инстинктивно бросился к дверям и напряг взгляд через окно в дверях в коридор в бессознательной жажде кого-нибудь увидеть. Ему бросилась в глаза фигура городового, стоявшего против дверей его камеры. В одной руке городовой держал шапку и ключи, которые ему доверил надзиратель, уйдя на час с дежурства, чтобы погулять с невестой на церковном погосте, так как он знал, что в такую ночь редко совершаются преступления. Другой рукой старый городовой широким размахом руки осенял себя крестным знамением. Митька, видя крестившегося городового, позавидовал ему. Ему захотелось и плакать и сорвать дверь с замков и петель. Он жаждал и праздника и мести, торжественной толпы и Рябинина.
— Дяденька, дяденька, — взмолился он.
Старый городовой встрепенулся, одел шапку и подошел к дверям.
— Чего тебе? — спросил он.
— Дяденька, яви божескую милость, — попросил Митька, — выпусти...
— Что ты, в уме ли, парень, разве я могу тебя пустить? — удивился городовой.
— Ты не понял меня, дяденька, — воскликнул Митька, не отпустить тебя я прошу, — что ты, разве я не понимаю! я, дяденька, прошу, чтобы только меня в другую камеру перевел.
— Для чего тебе?..
— А потому, дяденька, — продолжал Митька, — что там брат мой сидит единоутробный, хочу похристосоваться с ним. Ведь, дяденька, святая ночь, а я, ведь, не убивец или каторжный какой. Я ведь, дяденька, только чужое взял, неужели мне по-христиански нельзя время провести. Выпусти, дяденька, ей-Богу. только похристосуюсь, здесь никто знать не будет, скоро возвращусь. А то, дяденька ей-Богу, голову об стенку разобью, страсть какая тоска в сердце забралась, ведь, я тоже человек, дяденька, православный.