Тюрьма, в которой был заключен Лосев, находилась посреди большой запущенной площади. Громоздкое, неуклюжее здание, неоштукатуренное, неопрятное и потемневшее, глядело рядами частых, похожих на клетки, решетчатых окон.
Зловещая и будто искусственная тишина сразу стала тяготить Андрея. Словно чудовище, зажатое в тиски, сдавленное за горло, молчало, стиснув зубы и задерживая скоплявшуюся ярость... В атмосфере царила крайняя напряженность, что то грозное и страшное притаилось здесь, чувствовалась тяжелая и неравная борьба, холодная жестокость победителя...
Жестокие взгляды тюремных надзирателей, ряд крепких ворот, низкие, темные коридоры, специфическая, острая затхлость — будто что-то медленно разлагалось здесь — подчинили Андрея непонятной робости. Так ночью на кладбище или в анатомическом театре становится жутко и страшно человеку, чувствующему в то же время себя в безопасности...
Начальник тюрьмы, бравый мужчина с окладистой бородой с проседью, с волосами ежиком и мутными, серыми глазами, встретил офицера с почтительной фамильярностью человека, сознающего свою власть и силу.
— Вам надо Лосева, из казематов? — спросил он Андрея, — можно, можно, сейчас там все спокойно... Я уже послал....
Встретив непонимающий взгляд посетителя, он любезно объяснил:
— После того, когда кого-нибудь берут оттуда на сопку, мы их на свидание не пускаем, потому, естественное дело, они возбуждены сильно, надо пообождать, чтобы успокоились, а то — как звери.
— Ах да, там, ведь, в казематах смертники, — догадался Андрей, и почему то покраснел в смущении, словно виноватый.
Андрей вздрогнул и почти с испугом поворотился к двери, как будто ожидая встретить что либо необычайное. Из-за дверей приближался торопливый звон цепей, и на пороге появился, впереди двух конвойных с шашками наголо, Лосев.
Андрей хорошо помнил его лицо, и потому сразу узнал его. Обыкновенный белобрысый парень с ординарным лицом, арестант казался тщедушным и жалким. Едва переступив порог, он сразу застыл на месте в ожидании и с ледяным испугом в глазах посмотрел прямо в лицо Андрею.
— Четверть часа, — холодно бросил начальник ефрейтору и, звякнув Андрею шпорами, вышел.
Андрей был совершенно растерян. Его поразил непонятный ужас, живший в глазах Лосева.
— Мне надо было с вами видеться, поговорить, Лосев, — обратился наконец он к арестанту мягко, почти заискивающе, — я хочу вам помочь. Вам можно сесть, Лосев, начальник разрешил...
Лосев все еще не понял, но понял ефрейтор, который улыбнувшись, толкнул, арестанта в плечо к скамье, и сказал:
— Сиди.
Лосев мгновенно успокоился от взгляда солдата. Он глубоко облегченно и крепко вздохнул, отер ладонью пот со лба, сделал несколько шагов, и опустился медленно, в приятной слабости на скамью. Конфузливо улыбнувшись, он произнес уже с чувством облегчения и даже с искрою веселья:
— А я думал, что пришли за мной, что уже итти надо....
Лосев смело засиял радостью воскресения, счастливый своей ошибкой, продлением жизни, отсрочкой того ужаса, неизбежностью которого он все время жил. Андрей же сидел ни жив, ни мертв, полный чувства своей вины перед Лосевым, которого он заставил пережить состояние человека, отправляющегося на казнь, прощающегося с жизнью.
— Вы меня простите, — прошептал Андрей, удрученный своим поступком, — я об этом не подумал...
Лосев удивленно смотрел на Андрея, и не понимал его. Он еще был подчинен робкой, жалкой радости, и его невольно беспокоил офицерский наряд Андрея в связи с его странным посещением и словами. Это угадал офицер, и в потребности сейчас же успокоить парня, быстро сказал:
— Лосев, я хочу вам помочь, спасти вас, я сделаю все, что могу...
Арестант, страдавший мечтами о спасении, сразу воспринял слова и мысль офицера. Все его существо ждало и требовало таких слов, при каких бы исключительных условиях они ни являлись. Он не выразил даже никакого удивления, как будто все это было вполне естественно, но вдруг осунулся, и глаза его потускнели от волнения.
— Ей Богу, ни за что, — только пролепетал он в сильнейшем стремлении убедить и разжалобить заступника, — ни за что, ни за что...
Горе в эту минуту с особенной интенсивностью подняло отчаяние и ужас в его душе, но других слов и аргументов он теперь не мог подыскать. С надрывом, повышая голос, он одно только твердил, почти машинально....
— Ни за что... ни за что...
Казалось, вот—вот он завопит не своим голосом, в истерическом припадке, от приступа сознания своего горького положения. И в Андрее зажглась такая крепкая вера в правду и несчастье Лосева, что он с трудом удержался от порыва схватить его в объятия, утешить, приласкать, облегчить его страдания и тоску, отдать ему всю свою душу и нежность. Ему казалось, что ни один человек в мире не был ему так дорог, как Лосев. В пароксизме милосердия, он не помня себя, воскликнул: