— Затем займем турецкий кабинет, — посоветовал сквозь зубы четвертый их товарищ, короткий и толстенький господин, с остроконечной русой бородкой, коротким тупым носом и маленькими свиными глазками. Бросив искоса взгляд на вытянувшегося перед ними капельдинера, он обратился к нему:
— Передай Ольменскому, что мы сегодня ужинаем в турецком кабинете.
— Слушаюсь, — проговорил капельдинер, надевая на бегу фуражку с галуном, и направился к зданию ресторана. А четыре господина, намеревавшиеся занять турецкий кабинет, ни слова не говоря, стали медленно прохаживаться по саду. Первый, с пушистыми усами, был местный помещик Рылеев, человек очень богатый, холостой и хорошо известный в кафешантанах, ресторанах и других подобного рода учреждениях, как кутила, мот и любитель женщин. Он ничем не занимался, получал исправно от своих управляющих деньги и прокучивал их в обществе женщин и друзей. Рылеев привык к кутежам с гимназической скамьи и с тех пор другой жизни, без друзей и женщин, не понимал, и без отдельных кабинетов и шампанского скучал и страдал. Другой, серьезной жизни он боялся и считал себя счастливым, что он не должен работать, что у него нет обязанностей и забот. Его имя было известно в обществе веселящихся и веселящих людей, слух о нем разносился по всем учреждениям, в которых ценят и уважают таких людей. Рылеев чувствовал себя больным, делался злым, нервным, грубым, когда не посещал публичных мест, где были женщины, музыка, шум и свет. Всегда его окружали друзья. В настоящую минуту с ним были его закадычные приятели, частые спутники в попойках и кутежах: член окружного суда Ревунов, старик с отвисшими щеками, чиновник особых поручений при губернаторе Сквернов, плюющийся молодой человек, служивший ради того, чтобы иметь возможность говорить о своих делах и важных поручениях губернатора, который, впрочем, держал этого балбеса без жалованья и никогда ему ничего не поручал, и затем присяжный поверенный Пластырев, толстый господин с свиными глазками, который, благодаря своей горбатой жене, дочери одного банковского дельца, состоял юрисконсультом в нескольких банках и получал большие оклады.
Представление на открытой сцене окончилось. Опустели эстрады, исчезли музыканты, потухла в саду иллюминация, но зато засиял электрическими лампочками и ярко осветился ресторан. Оркестр заиграл общеизвестный мотив, веселый и пустой, сопровождавшийся горячими ударами барабана и оглушительным шумом литавр, и публика устремила взоры на певицу, выскочившую из-за кулис. В коротком платье из лилового газа, в черных чулках и золотых туфельках, певица была похожа на марионетку. Лицо ее выражало наивность и беспокойство вместе, взгляд ее был какой-то неестественный, словно она из-за ослепительного света ничего не видела. Она пела двусмысленные куплеты с веселым припевом, но казалось, что певица не понимает, что она поет; ее движения и манеры не имели ничего общего, не согласовались со смыслом куплетов. Она делала однообразные движения руками, без видимой причины поднимала край короткой юбки, показывая пену из кружев. Публика больше глядела, чем слушала ее. Мужчины с вожделением, а женщины с любопытством смотрели на ее красивую, полуголую грудь и обнаженные белые руки, на которых сверкали перстни, броши и браслеты.
Дубровина пропела свои куплеты и, подпрыгивая, с видом облегчения, убежала со сцены, сопровождаемая несколькими аплодисментами, одиноко доносившимися из разных углов залы. Вся же публика отнеслась безучастно к ее уходу, мало что поняв из ее куплетов, и стала ждать другой певицы, надеясь увидеть новое тело, платье, чулки и бриллианты. Но Дубровина снова появилась, хотя публика почти не вызывала ее, и вследствие этого лицо ее сделалось еще более искусственно наглым и конфузливым. Оркестр снова заиграл, и Дубровина запела другие куплеты с двусмысленным припевом, сопровождая пение такими же однообразными движениями, как при первом выходе. Хотя ее уход почти не сопровождался аплодисментами, Дубровина в третий раз подошла к рампе, как будто ее насильно заставляли появляться из-за кулис, против ее воли и желания. Пела она очень грязную и глупую песенку, и в ее голосе, которому она старалась придать игривость и веселость, звучала нотка отчаяния. Она кричала свою песню, а взор ее возбужденно бегал по сторонам, как будто она чего-то опасалась. Когда после этого номера Дубровина окончательно убежала со сцены, она, обессиленная, оперлась о кулису тяжело дыша, как будто бежала безостановочно большое расстояние. На лбу ее выступили крупные и мутные, беловатые, как опалы, от пудры и белил, капли пота. Каждый день она пела эти куплеты и, кроме них, она других куплетов не знала и, несмотря на это, ежедневно трусила: она не знала, как их петь, чтобы они нравились публике, которую она боялась со сцены: она, страшилась этих рядов полуосвещенных голов, рампы и оркестра. Она не любила и ненавидела сцену, и выступала на ней только для того, чтобы быть кафешантанной певицей. Появляясь на сцене, она считала, что имеет уже другую цену в ресторане и кабинете. Кутежи, пьянство, грубость мужчин, бессонные ночи и вечная погоня за деньгами не были так для нее тяжелы, как ежедневные выходы на сцену. Когда же она сбрасывала с себя театральные наряды, наряжалась в свое платье и выходила, в ресторан, она уже от сознания того, что отбыла сегодня свой тяжелый урок, делалась веселой и довольной.