Очнулся Андрей в высокой и душной кордегардии среди окружавших его чиновников, офицеров и полицейских. Они смотрели на Андрея с сочувствием и с снисхождением к его слабости, и были оживлены и довольны тем, что казнь сошла благополучно благодаря их стойкости. На душе у них было легко, они уже не боялись хороших мыслей и чувств. Они беседовали о посторонних вещах и старались показать, что думают обо всем, только не о совершенной казни, как о факте, менее всего достойном внимания и значения...
Андрей сидел среди них в состоянии полного бессилия и растерянности и не слушал обращенных к нему успокоительных фраз и слов. Ему теперь было более страшно чем когда либо, он боязливо смотрел на окружавших его людей, видя в них соучастников своего преступления, сроднившего всех на всю жизнь. Андрей стыдился того, что у него хватило сил пережить все это и убеждался в своей безнравственности и жестокости. Он знал, что ему ничем не искупить греха преступления, потому что он совершал его более сознательно, чем другие.
Андрей исподлобья оглядывал всех, и ему казалась невероятной мысль, что после всего того, что эти люди сделали, они отправятся, как ни в чем не бывало по домам, смогут целовать своих детей, жен и матерей, говорить о делах, совести и честности, молиться, говеть, целовать крест, спокойно спать, смеяться, веселиться. Им будут подавать руку, они станут заботиться о будущем, о старости, думать о добре и зле, и вообще жить, как живут все обыкновенные люди. И это его убедило, что на свете ничего высшего не существует, что оно лишь продукт человеческой фантазии для внешнего смягчения человеческой безнравственности и общего обмана, так как, если было бы иначе, то на свете не могло бы происходить то, что случилось сегодня ночью...
Дверь отворилась, и в кордегардию вошел палач. Он был уже без прицепной бороды, и лицо его также, как и у других, носило следы утомления. Он не имел уже того импонирующего вида, как во время казни, был скромен и прост. При его появлении все сделали общее движение, словно в порыве уйти — палач им был неприятен. Все казались смущенными от воспоминания о недавней, совместной работе, и не могли сдержать чувства явной брезгливости к личности палача....
Юшков, невидимому, сам чувствовал это и примирился — как с неизбежным последствием его положения и профессии. Но Андрея эта сцена сразу оживила — словно его ударили по лицу, жестоко оскорбили. Затрепетав в негодовании, он вскочил, готовый броситься к толпе. Ему стало необыкновенно обидно за Юшкова, им овладели стыд, презрение к себе и к своим сообщникам. Поведение всех показалось ему верхом недобросовестности, так как палач был выше их, прямее и искреннее; он хотел крикнуть всем, что они обязаны Юшкову исполнением черной роботы их общего преступления и сочувствовать ему. Андрею стало так мучительно страшно, будто он очутился в мешке палача, скрывшись в нем навсегда...
И страдая от нестерпимой потребности покаяния, Андрей в безумном отчаянии содрогнулся от сознания, что нет на всем свете человека, пред которым можно покаяться. И в безнадежной, тяжкой тоске, Андрей бросился к палачу, схватил его судорожно за руку, опустился на колени и простонал со страстной и мучительной мольбой:
— Юшков, Юшков, казни всех нас, ведь, мы убийцы, подлые убийцы...
Спасение.
Доктор Федоров возвратился домой поздно ночью, забрызганный грязью, крайне усталый физически, но бодрый нервами. Освободив себя быстро от мокрого платья и сапог, он обтер лицо и руки полотенцем, с которым собирался направиться к умывальнику, но не умылся, а как то машинально сел на стул и отдался, наконец, своим думам.
Он улыбался и, словно свыкался с мыслями о том, что совершилось, что стала внезапно жить мечта, долгая и страстная, и что как все это страшно важное и казавшееся почти неосуществимым, произошло так просто, легко и естественно.
Федоров находился под острым впечатлением этого трехдневного сна на яву, ряда дней связанных одним общим движением народа, с восторгом, кровью и чудом.
И вследствие всего пережитого, Федоров неизбежно должен был углубиться своей памятью в тот случай происшедший много лет тому назад, который осветил новым светом его жизнь, вырвал из спокойного существования и бросил в роковую борьбу за человека.
Вот что вспомнил во всех подробностях доктор Федоров.
В холодный, жуткий осенний вечер доктор Федоров сидел в кабинете городской больницы; он с трудом согревался от пропитавшей его сырости и замечтался в большом клеенчатом кресле, около широкой спины допотопной печки.