Вторая книга романа, под названием «Жизнь и судьба», увидела свет в швейцарском городе Лозанна. Сам по себе выход ее в свет представляется своего рода чудом, поскольку весной шестьдесят первого года КГБ изъял у писателя рукопись романа и конфисковал все копии. К счастью, булгаковский афоризм «рукописи не горят!» в этот раз нашел себе подтверждение в жизни.
Знаменательно, что, несмотря на арест романа, Василий Гроссман, вплоть до своей смерти в шестьдесят четвертом году, не подвергался репрессиям и продолжал работать над вполне правоверными своими вещами, а наряду с ними над повестью «Все течет», опубликованной в семидесятом году на Западе. Повесть «Все течет» — одна из первых, если не первая попытка осмыслить политическую структуру, сложившуюся в СССР после Октября, и, как ее прямое следствие, систему ГУЛАГ. В плане литературной судьбы этой повести несколько не повезло, поскольку, хотя и написанная до солженицыновского «Архипелага ГУЛАГ», она увидела свет после него и, естественно, оказалась в тени.
Несомненно, однако, что не повесть «Все течет», а роман, точнее, эпопея «Жизнь и судьба» — крупнейшее достижение не только послевоенного Гроссмана, но и Гроссмана-писателя вообще.
С удивительной прямотой, особенно для произведения, предназначавшегося автором к публикации, дана ретроспективная оценка Сталинградской битве: «Решалась судьба калмыков и крымских татар, балкарцев и чеченцев, волей Сталина вывезенных в Сибирь и Казахстан, потерявших право помнить свою историю, учить своих детей на родном языке. Решалась судьба Михоэлса и его друга актера Зускина, писателей Бергельсона, Маркиша, Фефера, Квитко, Нусинова, чья казнь должна была предшествовать зловещему процессу евреев-врачей, возглавляемых профессором Вовси. Решалась судьба спасенных Советской армией евреев, над которыми в десятую годовщину народной Сталинградской победы Сталин поднял вырванный из рук Гитлера меч уничтожения».
Размышляя о судьбе евреев в СССР, Гроссман все время наталкивается на главный, поставленный всей советской практикой, вопрос: а оставались ли после революции евреи евреями, а не исчезали ли они, в угаре ассимиляции, навязанной не только властями, но и всей духовной атмосферой Страны Советов?
Доктор Софья Осиповна Левинтон впервые за много лет — вот он, зловещий парадокс истории! — почувствовала себя еврейкой в вагоне, куда немцы согнали юден для отправки в лагеря смерти: «Сразу же, вместе с плачем, стонами, зловонием Софью Осиповну вдруг поглотила атмосфера с детства забытых слов, интонаций…» И под влиянием этого чувства тысячелетнего единения она вдруг вспомнила давно забытое и обратилась к людям в вагоне на идише: «Бридер иден…» — братья евреи!
Рассказывая о евреях, Гроссман не поддается соблазну представить их улучшенными, подчищенными. Нет, он остается писателем, для которого правда, даже правда о самых близких, о самых любимых людях, не может быть ничем иным, кроме правды. Люди — это люди, а «евреи, — говорит Гроссман, — не были ни святыми, ни злодеями, они были людьми».
Но Боже мой, что значат порочные дела каких-то уродцев в сравнении с убийством миллионов, что значат какие-то подлые штуки черствой Ревекки Бухман, отталкивающей от себя шестилетнего своего племянника Давида, рядом с кровавой баней, которую уготовили им всем, в том числе ей, Ревекке Бухман, и больному ее мужу, за которым она заботливо ухаживает!
И шестилетний Давид не остался одиноким: до последнего момента жизни, когда их втолкнули в газовую камеру, чужая женщина, Софья Осиповна Левинтон, бывший военврач Красной Армии, еврейка, прижимала его к себе. «„Я стала матерью“, — подумала она. Это была ее последняя мысль. А в ее сердце еще была жизнь: оно сжималось, болело, жалело вас, живых и мертвых людей; хлынула тошнота, Софья Осиповна прижимала к себе Давида, куклу, стала мертвой, куклой».
Так гасли еврейские жизни. Так гасли миллионы еврейских жизней в газовых камерах Майданека, Треблинки, Освенцима, Бухенвальда, Маутхаузена.
Софья Осиповна Левинтон, военврач Красной Армии, закончила свой жизненный путь в нацистской газовой камере, а ее сородич, физик Виктор Павлович Штрум, продолжал свое земное бытие в роли руководителя важной лаборатории в Москве.
Газовая камера не грозила ему. Ему не предстояло помереть, прижимая к себе тщедушное детское тельце. У него были другие проблемы: проблемы человека, который отдает все свои силы науке, той науке, которая нужна и его стране, чтобы держаться на уровне века, и его правительству, чтобы укреплять свою партийную и державную власть, чтобы диктовать свою волю другим странам и другим правительствам.