Как видим, не на крылах взлетали в Освенциме и Майданеке, а прямо наоборот: падали вниз. И внизу тоже не было никакой поэзии, ничего сверхъестественного, а стояли обычные вагонетки, трупы складывались в эти вагонетки, а люди, занимавшиеся складыванием и перевозкой трупов, тут же расстреливались.
А был еще такой случай: люди находились уже в «бане», но машина, подающая газ, неожиданно испортилась, и люди пытались разбежаться. Однако, как ни быстро бегает человек, а пуля быстрее. Кто же был поближе, тех просто загнали обратно, «механики быстро наладили машину, и все пошло своим порядком».
Что же наш поэт, ничего не слыхал об этом, ничего не читал об этом? Не только слыхал, не только читал, но и сам писал об этом. И все слова, взятые в кавычки, это слова из его, написанного вместе с Вениамином Кавериным, очерка «Восстание в Собиборе», опубликованного в свое время в московском журнале «Знамя», а позднее включенного в «Черную Книгу», вышедшую в Иерусалиме.
Но поэт — это одно, а прозаик — другое. Совсем другое. И то обстоятельство, что оба они могут совмещаться в одном человеке, нисколько не меняет дела. И там, где один, влекомый тяжкими битюгами прозы, дает лишь, подобно летописцу, деловой перечень фактов, там другой, пришпоривая крылатого своего конька, поет лишь себя, поет свою любовь:
Что же это за девичье лицо, которого ждал его дед-ваятель полвека, да так и не дождался? А сам поэт, внук его, увидел это лицо наяву или только померещилось ему? Ну да ведь поэт и есть поэт, и ежели даже померещилось ему, то и это уже реальность, и свидание с любовью, не в этом мире, так в ином, где Время не имеет ни власти, ни смысла, непременно состоится:
В такой любви не может конца — это для тех, кто остался в живых. И живые, коли жаждут встречи, должны для свидания строить мосты.
И поэт Антокольский строит, беря в свидетели мирозданье, внемлющее голосам праотцов:
Нет, она не слышит, и поэт, построивший для встречи «висячие над вечностью мосты», замечает, что и его любовь помечена временем, от сих до сих, как и всякая другая любовь в нашем быстротечном мире, где
Сказал Екклесиаст: «Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению».
Оглянитесь вокруг, прислушайтесь к голосам, которые отовсюду: забудем, что было, ибо сердца, наполненные желчью, не для радости жизни, но для мести, а месть — это смерть. И одолев первый шок — от Освенцима, от Майданека, от Маутхаузена, от Доманевки — уже с разных сторон, из разных станов, вещают перелицовщики истории, с лапчатым крестом еще пока под рукавом, но уже, то там, то сям, и поверх рукава: и забывать нечего, ибо ничего и не было, а выдумали евреи.
И среди самих евреев сегодня тьма таких, что не только не хотят помнить, но уже и не помнят, и даже нет у них нужды твердить себе «забудь, забудь», ибо забыли, ибо нет в душе их воздаяния мертвым, «потому что и память о них предана забвению».
Но поэт есть поэт. Слаб он, слабее порою простого смертного, ибо кого еще гнетет так тщеславие; однако память его капризна и плевать ей на его суетность, на его тщеславие: память — антипод забвения, и хоть назвал стихи свои поэт «Невечная память», но на самом деле ничего он не забыл, и «Лагерь уничтожения» стоит у него перед глазами: