Умирая, великий праведник, Гаон из Вильны, произнес вещие слова: «Как тяжко расставаться с этим миром действия, где… благочестивый человек зрит Шехину (Божье присутствие). Где сможем мы найти подобное в мире душ?..»
Поэт Антокольский, хотя всю жизнь похвалялся своим безбожием, прежде чем уйти навсегда из этого мира, скорбит о нем так же, как скорбели его соплеменники-праведники, и образ Тени из великой книги праотцов водит его дряхлеющей рукой:
Государственный лауреат, кавалер разных орденов, обладатель премий и грамот, верно послуживший отечеству и партии, хоть, случалось, и журили его, пройдя библейские семьдесят лет и еще два года сверх, уже в преддверии вечности, он отмечал здесь, на Земле, как день траура, день своего рождения:
«Не дай уклониться сердцу моему к словам лукавым для извинения дел греховных…»
Поздно. Поздно раскаяние твое, поэт.
Впрочем, кому ведом высший замысел: не потомкам ли, по близости кровного родства, твои заблуждения — в назидание?
Миф, которого еще не сложили
Б. Лапин
27 декабря 1927 года индийская газета «Аллахабад ньюс» поместила статью под заголовком «У истоков Инда». В этой статье английский чиновник описывал свою встречу в Бальтите с каким-то русским, которого он рисовал как «угрюмого широкоплечего детину славянско-монгольского типа, с низким лбом, грязной русой бородой и огромными кистями рук».
Далее автор излагал свои соображения, каким образом детина попал в Индию и каковы были его цели: «Это был любопытный экземпляр человека — этот шпион. Он мог служить прекрасным образцом коварства, с которым московские правители, верные политике натравливания туземцев на англичан, посылают к нам своих эмиссаров. Новое доказательство близорукости индийского правительства, глядящего сквозь пальцы на то, что делается… у подступов к нашему Пенджабу. Русский был захвачен в одном из горных поселков, куда он доставлял транспорт оружия, предназначавшийся для нападения на караван канджутского резидента… следующий в Пешавер. Привезенный в Бальтит, он пытался взбунтовать сипаев канджутского хана и, отправленный внутрь страны, исчез с дороги при весьма таинственных обстоятельствах…»
Таинственные обстоятельства, как позднее рассказывал сам герой этой памирской эпопеи Борис Матвеевич Лапин, заключались в побеге и удачном возвращении, через грозные перевалы Памира, обратно в Таджикистан. Насчет всех прочих сообщений и соображений аллахабадского официоза в своей «Повести о стране Памир» автор писал, что «все это — наглая и подлая ложь». Правда же состояла, по его словам, в том, что он, участник переписи населения «Крыши мира», владевший языком фарси, переходил из селения в селение, где в те годы таджики практически не знали, что такое советская власть, и в конце концов оказался по ту сторону границы, не советской, у Советского Союза не было непосредственных границ с Индией, а соседнего Афганистана. Таким образом, кроме советской, он пересек еще две государственные границы.
Ну чего только не бывает на белом свете. Может, человек в самом деле заблудился; может, бес любопытства попутал, какой над евреем, как известно, имеет такую власть, как ни над кем другим. А может, и была какая-нибудь просьба от товарищей с площади Дзержинского: мол, все равно будешь переписывать наших таджиков там, на Памире, так заверни уж на часок в Афганистан, в Индию — и сам повидаешь мир, и людям будет чего рассказать.