— Вся вина на мне. Я ведь знаю, как люди помогают. Жалко тебя. Я ума решился, согласился на побег. Да кабы еще довелось с вами, а то… Худо мне, Егор, опять я шибко мучаюсь.
Во второй, приглаживая рукой седую щетину на голове, опять пожаловался:
— Люди сказывали — дикий зверь до старости не доживает. А я лютовал лютей зверя дикого, а смерть меня не берет ни в хвори, ни в казни. Коли меня не засудят на пристрел, куда же я тогда?
Кудашев невесело улыбнулся:
— А я вот знал бы — куда. И не пожалели бы судьи, кабы не засудили, а мне конец.
— Может, на суде обскажешь…
— Теперь поздно. Запутался я с побегом. Ошибся насовсем.
— Живой тем и жив, что ошибается да поправляется.
— В этой стрельбе промашки не бывает, а в могиле чего поправишь? На другой бок и то не перевернешься.
— Погоди, сынок, может, и не насовсем. Живой будешь — и оправишься и обелишься. У живого все концы в руках.
Он что-то еще хотел сказать, но передумал. Посмотрел ласково в лицо Егора и отошел.
Суд приговорил Алибаева к десяти годам лишения свободы со строгой изоляцией. Но, приняв во внимание его прошлые боевые заслуги, сократил этот срок наполовину. Под удар высшей меры отдали семерых во главе с атаманом Нехорошевым, На суде развернулась чудовищная картина зверской расправы нехорошевского отряде с отступниками и целый ряд тайных страшных убийств. К семерке применили революционный закон во всей его прямоте: расстрел без права обжалованы.
В тюрьме уже свободной стояла приготовленная смертникам камера, но все знали, что новые жильцы проживут в ней несколько часов, утра не дождутся.
Приговор был объявлен в дождливую весеннюю ночь в два часа.
У зданья суда и дальше на площади густо чернела толпа в сплошной темноте под дождем. Жадно ждала осужденных, хоть и невозможно было даже разглядеть их. Выводили сначала под кольцевой охраной смертников и на некотором расстоянье от них — остальных, приговоренных к заточенью, под конвоем менее страшным. Сквозь дождевую завесу тускло мерцали редкие и слабосильные фонари, освещая малые неясные пятна отдельных лиц среди людского скопища. Невидимые голоса, прорывавшиеся отдельно восклицанья, смех, чей-то надрывный плач — колыхались над площадью во тьме. В самой плотной черноте, в середине площади, вдруг произошла заминка. Раздались громкие окрики:
— Раздайсь! Расходись! Освободить дорогу!
— Стой! Что такое?
— Товарищ Рудой!
— Наза-ад! Наза-ад!
— Стрел я-ай!
В мокром воздухе один за другим глухо захлопали выстрелы. Налетела откуда-то конная охрана. Сквозь женские визги, шум и шлепающий панический топот бегущих очень сильный, уверенный мужской окрик:
— Все в порядке! Двигай дальше!
К охране, сопровождающей смертников, подскакал всадник.
— Что случилось?
Снизу, из тьмы, кто-то ответил:
— Ничего. В темноте-то, которых сзади ведут, кучей, сбились, прибавили шагу и натолкнулись на передних. Ничего, столпились, потолкались. Все целы: семеро. Сосчитай сам.
Никто не разобрал, что в толкотне Алибаев с огромной силой вышвырнул меж охраны в толпу народа Егора Кудашева и сам вошел на его место. Шагали медленно и ровно семеро, как прежде.
В камере, на свету, когда конвой захлопнул дверь и тяжело стукнул засов, Нехорошее схватил за плечо Алибаева:
— Ты, черт…
— Молчи! Задушу!..
Не прошло и часу, за дверью послышались осторожные шаги, заскрипел в замке неповоротливый большой ключ. Вошли люди с револьверами за поясом, с винтовками. Впереди высоколобый. Алибаев съежился, быстро повернулся спиной, но высоколобый не только сразу его увидел, но и все понял.
— Вместо кого? А? Нехорошее здесь? Кого нет?
Шестерых снова заперли в камере. Алибаева вывели.
Высоколобый не очень смело, глядя мимо Алибаева, спросил:
— Это что еще за фокусы?
Алибаев злобно прикрикнул:
— Не твоего ума дело.
Но потом спокойно и негромко, точно самому себе, вслух пояснил:
— Ошибку вашу поправить хотел, еще раз на добро было поцыкнулся. Может, еще и удастся, может, вызволится. Парень эдакий белому свету нужен. А меня куда берегете — не знаю.
Клавдя знала. Она усиленно хлопотала, во все ходы проникла, съездила в Москву и там сумела облегченья участи Алибаеву добиться. Последняя его выходка была прощена, потому что Кудашев не убежал.
Прошло только полтора года, и Клавочка высвободила Алибаева. Старая Клавдина тетка встретила их хлебом-солью у ворот. Входя в свой дом, Клавочка вздохнула всей грудью и сказала:
— Ну вот, все хорошо. Я опять своему мужу жена и нашему дому хозяйка. Ох, надоело мне мотаться по судам.