Впереди идущий КАМАЗ с тяжёлой фурой-холодильником выпустил облако сизого дыма и вышел на середину дороги, объезжая стариковский мотоциклет с самодельным кузовом.
— Девочка, Серёга! Это же такое чудо!
Геннадий сбросил ход, подождал пока КАМАЗ свернёт на свой край, и вдавил педаль. Их отжало в спинки кресел, когда они пошли на обгон вдоль длиннющего серебряно ребристого тела холодильника.
Белый огромный жеребец выскочил прямо под бампер. Сергей мгновенно в мельчайших подробностях увидел его безумный, выдавленный страхом карий в красных прожилках глаз, увидел как от удара по ногам запрокидывается назад его горбоносая красивая голова с раскрывающимся в беззвучном хохоте желтозубым ртом, увидел как лобовое стекло превращается во всё умельчающуюся серую сетку. А потом с рвущимся треском вплотную прогнулась крыша.
Тонкостенная, Тойота, от удара в четырехсоткилограммовую массу глубоко смялась, сорванным двигателем прижимая им ноги, и, пропустив разорванную лошадь через себя, на подломленных колёсах, скребя брюхом, с разворотом пошла к обочине. И тут её добил КАМАЗ.
Угол его бампера пришёлся в переднюю правую дверь, и Геннадий умер почти мгновенно…
Первое, что узнал Сергей, приходя в себя, выныривая из кружащего оранжево-коричневого марева, дятел, двойные дроби из-за крон невозможно далёкого леса.
А потом лица, вой сирены и боль.
Боль.
Окно, затянутое ледяными папоротниками до самого верха, сиренево-синей растяжкой предвещало наступление утра. Все трое его сопалатников спали, наслаждаясь последними минутами перед вторжением медсестры с градусниками, уколами и утками. Как они могут храпеть в такой вони? К концу ночи, не смотря на то, что от окна напористо дуло, сложная смесь запахов карболки, фурацилина и мази Вишневского, ещё более усложнялась сероводородом и аммиаком: лежащий в около двери обожжённый горе-тракторист ходил под себя. Он стеснялся, терпел почти весь день, но во сне опражнялся. Бедняга, говорят совсем молодой и красивый, теперь плотно умотанный пропитанной жёлтой от мази марлей буквально от головы до жопы, он пытался разогреть двигатель на морозе и облился солярой. А потом, факелом падая в овраг, сломал обе руки. Страдал страшно, после каждой перебинтовки его привозили без сознания.
Ближе, напротив Сергея, лежал, наоборот, обмороженный снизу служитель культа. Диакон отец Вадим. Забавный, говорливый мужичок лет пятидесяти пяти, худой, с диканьковской косичкой и реденькой острой бородкой. Он перенёс уже три операции, а вяло текущая гангрена от пальцев все поднималась выше и выше. Не смотря на эти пытки, диакон нёс на себе социальную роль палатного оптимиста. Тумбочка, подоконник, подподушка были забиты у него самой разнообразной литературой, иной раз очень даже далёкой от религиозных проблем. Его навещали почти каждый день, и всё какие-то новые лица. Бабы, бабки, деды, дети, мужики и девушки из педучилища. Несли всё в основном домашнее, солёное и печёное, чем он радостно делился и с остальными болящими, и с младшим медперсоналом. Понятно, что это была весьма популярная в Нерчинске личность.
А четвёртым был Иванов. Просто Иванов. Его каждый день обещали выписать, но кто-то за ним всё не приезжал из их закрытого прииска, и поэтому нервы у мужика зашкаливали… Он ни с кем не разговаривал, и, либо лежал, отвернувшись к стене, либо на костылях упрыгивал в курилку и часами молчал там.
Темно-зеленая масляная краска, на полтора метра опоясывавшая стены, узорно растрескалась, попучилась, выгнувшись наружу краями разломов, как пересохшая земля. Сергей мысленным жуком кропотливо ползал по этой зубчатой сетке, стараясь найти одинаковый рисунок, но, при внешней схожести, узор никак не повторялся. А вот та сетка, на которой в пол-объёма отпечаталась голова лошади, была совершенно из одинаковых ячеек. Он тогда, периодически теряя сознание и снова приходя в него, так и запомнил её: сплошь из одинаковых кубиков. Почему запомнил? А потому, что ужасно хотелось видеть небо, чистое, в разошедшихся по кругу облаках, голубое небо. Но его не было. Может быть, его душа поэтому-то и не отлетела, не вырвалась из спрессованного салона, потому что не было этого чистого неба? Да, та серая сетка была для души. Как эта зелёная, для тела…