Татьяна с двумя подругами поднималась по перекрестной лестнице к третьему ярусу. А он, оказывается, ко второму. Проклятые таблички с указателями! Для кого они писаны? Русский человек всегда будет читать инструкцию только после того, как у него два раза не получится. А интуристов в Сибири не напасешься. Надо же было такое накрутить: на каждый уровень вела изначально отдельная лестница. Наверное, архитектор очень гордился своей находкой. Естественно, ведь счастливчик уже давно умер и не слышал, что ему собирался сломать, проскочивший мимо трех тонких-тонких, унисонно покачивающихся фигурок в каком-то косом полуметре Сергей. Только опущенные ресницы, почти одинаковые мохеровые кофточки и шлейф парфюма. Наверняка один флакончик на комнату. Если бы не стопор от неожиданности, он бы перепрыгнул через крестовину встречных перил. А с другой стороны: и что? Спросить сколько времени? У всех трех? «Три сестрицы под окном пряли поздно»… Такое только Антон Палычу под силу. Пришлось снова спускаться вниз, успокаиваться, внимательно читать и подниматься вслед. И, конечно же, ругаться с бабкой в мундире насчет третьего звонка и уважения к искусству. Можно подумать, что на галерке кто-то кому-то помешает слушать увертюру. Тем более Прокофьева.
Прокофьева Сергей ненавидел с детства не меньше Шостаковича. Симфонические концерты по абонементу в Доме ученых, пожалуй, были самой изощренной еженедельной родительской пыткой. Его просто физически пилило этим «вертикальным изложением темы». Один раз от злости он даже штаны намочил. Уж не от Ленинградской ли симфонии у них в семье такие отношения между поколениями? Ладно, отец. Гнилой от происхождения, он был жертвой общественного интеллектуального террора: ах, ах, да как же это не интеллигентно — не восхищаться такими «гармоническими находками»! Но мама-то, мама! Она-то ведь от сохи в прямом смысле слова, и не должна была стесняться говорить о королевской наготе. Где тут она, гармония? Никто не агитирует за частушки, но того же Чайковского слушать-то было можно. Хоть и не Леннон.
Опять рядом с ней сидел тот самый длинный белобрысый красавчик. Что ж, значит судьба, значит придется парнишку похоронить. Без почестей. Это теперь неминуемо. Как лавина. Тот сразу почувствовал, завертелся, пытаясь понять причину внутреннего похолодания. Можно было бы не тянуть, и сразу выбросить его прямо вниз в партер — метров десять красивого полета, но Сергей не стал себя распускать, терпеливо вздохнул и нагнулся к сидящим впереди двум прилизанным очкастым девицам:
— У вас есть программка? Кто сегодня танцует?
Они разом обернулись и залопотали:
— Как всегда. Да, как всегда. «Хозяйка» — Купелина.
— Купелина? Так ей же уже… все… с лишним.
Прокол. Обе девицы разом крупно завибрировали дрожью святого Витта:
— Что-о?! Что? Да она в прекрасной форме. И не шестьдесят, а только сорок девять. Ну, надо же! А что вы вообще понимаете? В балете? Что?
— Простите. Ничего.
— Ну и сидите! Ну, надо же! Откуда только такие появляются?
— А вот у меня еще вопрос…
— Что?! Опять? Вы можете не мешать другим? Просто идиот какой-то!
— Девушки, я вас умоляю…
— Вы прекратите шуметь? Как не стыдно. Или попросить вывести?
Нарвался. На поклонниц. Завелись с пол-оборота. Аж задымились. После таких разговоров на душе немного полегчало. Как раз и увертюра кончилась. Хорошо. Пока есть такие вот очкастенькие воздыхатели талантов, искусство театра бессмертно. Малюсенький, седой и пушистый дирижер-одуванчик подождал, пока окончательно раздвинувшийся занавес затих, забившись тяжеленными складками в порталы, и, как волк из «Ну, погоди», устрашающе поднял свои ручонки над оркестром. Татьяна сидела в напряженной, вытянутой вперед позе, высоко подняв подбородок. Ее подружки очень удачно отклонились, и Сергей видел в слабом розоватом отражении планшета сцены лицо, грудь, сцепленные вместе тонкие-тонкие пальцы. За такое Прокофьеву можно многое простить, многое. Сколько прошло во времени? Пальцы то сжимались, то разжимались, подбираясь к подбородку и вновь падая на колени. Вдруг она откинулась, чему-то радостно улыбнулась и снова напряженно замерла. Сергей скользнул вслед за ее взглядом: внизу действительно была Хозяйка Медной горы. Изумительно легкая, изумрудная на серо-голубом фоне фигурка заметалась у самой рампы, и мутный невнятный поток тугой безрадостной музыки неожиданно стал обретать смысл направленности. Теперь уже не от дирижера, а от этой стремительной фигурки шли управляющие спектаклем силовые линии. Как так? Разве не музыка первична по отношению к танцу? Кажется, он начинал разбираться: смотря какая, и смотря к какому. Или это и есть гений хореографа? И артиста, конечно же, артиста! — каждое движение далекой невесомой балерины было исполнено какой-то точной, раняще острой воли, каждая поза пружинисто била предчувствием неминуемого преображения юркой стремительности твари в величие повелительницы недр. Недр чего? Кого? Причем тут Медная гора?