Набережная почти по прямой лежит между старым речным вокзалом и Коммунальным мостом. Вдоль высокого бетонного края часто узорится литая чугунная решетка с разъемами для спусков к воде. Здесь обычно все и гуляют, любуясь рекой и могучими полуарками действительно красивого двухкилометрового моста. А выше за спиной начинается ленточный парк. Наверно, это самый мудрый, самый «сделанный» парк города. Такой удивительной гармоничности в сотворении десятков уютно замкнутых не очень богатой сибирской флорой душевных уголков не добивался ни один другой садовник. Кружок шиповника, боярышника, поджимаемый пирамидами трех-пяти пихт, а напротив рябина нервно толкается с соснами около густющих дебрей сирени. Тупички, тайные скамейки… Здесь всегда хорошо. В любое время года, в любую погоду. И осенью, когда по мокрому асфальту перекрещивающихся дорожек лимонное золото берез ветер щедро смешивает с обильной ржаво-охристой жестяной осыпью тополей и ярой разноцветностью кленовых звезд. И зимой, когда даже через трехметровые отвалы сугробов обнаженные сильные ветви упорно тянутся в небо, и, словно затаившихся в засаде зверей, бережно покачивают над головой плотные снежные комья. И прямо на плечи спархивают такие в эту пору доверчивые синицы, а рядом сыпется посверкивающий иней и оседает легкая ольховая шелуха с пиршества залетных красавцев свиристелей. И сейчас, весной. Да…
Да… А скоро, к концу мая, здесь раскинут свои цветные паруса палатки чехословацкого «Луна-парка», и молодое лето каждый вечер будет набираться восторгом от огней каруселей, американских горок и клейкой демократической музыки для легких, именно летних знакомств.
— Ребята, тихо! Сегодня у нас немного необычное занятие. Общеучилищное итоговое комсомольское собрание переносится на следующую пятницу, и, поэтому, мы разойдемся пораньше. Впрочем, это «пораньше» зависит от вас, от вашего интереса и внимания.
Места в темном душном репзале занимались согласно сложившемуся социальному статусу. Кто с кем, кто за кем. Самые уважаемые, естественно, у выхода. И еще Сергею нужно садиться подальше от Ленки. А «разойтись пораньше» было бы просто здорово. Петрова все заправляла падавшую с уха прядь, одновременно перебирая в огромной, индийской, из тисненой буйволовой кожи, рыжей сумке тетради, книги, пудреницы, сцепки ключей, недовязанную кофточку, ножницы, паспорт, бусы и все остальное, что так необходимо женщинам на каждую минуту. Рядом кисло улыбался Шустрин, актер ТЮЗа и ассистент руководителя параллельной группы Левы Чернова.
— Во-первых, поздравим Григория Аркадиевича с присуждением ему звания заслуженного артиста России! Правда, вручение будет через месяц, но поздравлять уже можно.
Студенты очень фальшиво начали выражать буйный восторг.
— Во-вторых, я пригласила его сегодня для маленького такого урока некоторым зазнайкам. Ибо некто на днях умудрился очень научно доказать в нашем туалете первокурсникам неполноценность работы в театре юного зрителя в сравнении с театрами драматическими.
Ага. Это, значит, гаденыш Леха Самокатов успел настучать Чернову, своему приемному отцу и, по совместительству, своему же педагогу и главному режиссеру упомянутого ТЮЗа, где он со временем обязательно будет играть только самые главные роли, о серегиной теории неприменимости системы Станиславского в изображении котиков и ежиков. Вот чмо!
— Григорий Аркадьевич согласился немного поделиться своим опытом. Опытом уникальным, ибо он, действительно заслуженный артист, имеет за плечами уже более семидесяти ролей! И не только «котиков и ежиков».
Ну, что за чмо! Бедная Петрова, сколько ж ей пришлось выслушать за вчерашний день! И он тоже, осел, не подумал о скором дипломе: Лев Серапионович Чернов памятливый, как кот. И председатель комиссии. Ну, да только очень уж Самокатов тогда в курилке выделывался. Так молодым не положено. Кого другого можно было бы и просто высечь, чтоб впредь неповадно, а тут пришлось только морально. Растет стукачок, растет!
— Мне, конечно, неприятно начинать с оправдывания, — начал оправдываться Шустрин, — но будем честны. Я знаю, как несколько свысока артисты оперного посматривают на драматических. Те, в свою очередь, на нас. А мы на кукольников. Но в чем наша разница? В престижности зрителя? Так это никак не касается нашего общего ремесла. В сложности поднимаемых тем? Так «Орлеанская дева» в опере не глубже раскрывает прообраз, чем наш «Жаворонок». Тогда в чем? В чем заключается это пренебрежение к исполнению сказочных героев? В конце концов, любое произведение искусства, даже самое натуралистичное — сказка. Вернее, оно создается по законам сказки. Иначе его зритель и не воспримет. Я много думал на эту тему. И вот могу честно сказать: я люблю сказку, люблю играть фантастические персонажи. Шел у нас неплохой спектакль о войне «Не помню!» по повести Камилла Икрамова. Я там играл Деда, говорили, что хорошо. Но начало этой роли надо искать в сказке «Финист — ясный Сокол» в постановке Мовчана. Там было три старичка, и я играл одного из них, Старичка-барабанщика, который помогал Финисту. Народ помогал герою бороться с темными силами, а мы олицетворяли народ…