Даже Витя не звонит и не заходит, хотя живет рядом, зато звонят круглые сутки малознакомые олухи и от звонков нет ни покоя, ни радости. Я прошу брата-девятиклассника:
- Если позвонит кто, говори, что я умер.
Он и говорит. Эффект потрясающий - полгорода волосатиков гуляет поминки, оплакивая безвременно угасший талант.
Звонит Никита: Ты что, умер? - Да, я умер. Во сколько завтра собираемся? - В пять у Водонапорной. - Кто-нибудь звонил? - Никто не звонил. То есть покоя не дают по поводу твоей смерти. Но ни Витя, ни Николай, ни Никитка - эти не звонили. - А они, сволочи, знают, что у нас игра? - Как же! Знают. - Значит, в пять у башни. До завтра.
Завтра в пять прихожу на улицу Воинова, там клуб Водонапорной башни, и встречаю Никиту.
- Слышь, а наши уже уехали.
- Не подождали, сволочи. И ладно - таскать барахло не придется. Знаешь куда ехать?
- Я ж и договаривался. Это на Охте.
Едем на Охту и находим двухэтажную стекляшку-кафе. На улице мороз. Продрогшие, спешим на второй этаж, мечтая побыстрее согреться, и я еще лелею желание обругать сволочей за самовольный отъезд из Водонапорной башни.
Колонки и микрофонные стойки расставлены, провода аккуратно прибраны Витина работа. Он навинчивает микрофоны, а Николай возится с барабанами.
- Здорово, сволочи, - говорю я.
Оглядываю зал, замечаю нескольких незнакомых волосатиков, боязливо посматривающих на меня.
- Это что, - говорю с напором, - опять двоечник притащил?
- Нет, - Витя докручивает на стойку микрофон, подходит, мнется, посмеивается, говорит: - Тут дело такое... Отойдем-ка.
- Никита, будь другом, достань Иолану из чехла! Пусть отогревается. Никита кивает.
Мы с Витей отходим к лестнице.
- Чего у тебя?
- Такое дело... - Витя мнется.
- Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штекер припаял?
- Такое дело... Н-да. Мы тут две недели думали.
- Умные.
- Подожди. - Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но ясно: - Мы решили отделиться. У Никиты учеба. У тебя учеба и спорт. Это все хорошо. Вы побаловались, побаловались и привет. А нам как? Потом все с начала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы в рок-н-ролле люди случайные, а мы поставили жизнь. За аппаратуру частями выплатим. Сегодня играем без тебя и Никиты. Можете подождать и получить деньги. - Витя смягчается и просит: - Останемся друзьями?
Я чуть не задохнулся:
-- Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи!
Я иду к Никите и смеюсь над ним:
- Ты случайный, понял? - Он не понял, - Они жизнь поставили! У них жизнь каждый день стоит, а у нас - случается! Я из них, сволочей, очаровников сделал, а они - случайные! - Никита не понимает. - Ты не понимаешь? Нет? Нас выгнали! Меня эти сопли выгнали из Санкт-Петербурга, который я сделал...
Витя подошел и положил руку на плечо.
- Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другое название.
- Убери руку, дружок. - Я сбрасываю его руку и отворачиваюсь. - У вас не может быть названия. У вас и имени-то нет.
- Большой железный колокол, - говорит Витя и начинает злиться. Хватит, не воняй тут.
Я неожиданно успокаиваюсь:
- Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих чур не играть.
- Мы две недели репетировали.
Набиваются в стекляшку рок-н-ролльщики и кайфовальщики, а мы с Никитой садимся за крайний столик и тоже кайфуем. Хорошо сидеть и кайфовать, когда другие поставили жизнь. Ничего поставили, думаю про себя с завистью. Николай играет на гитаре, а на барабанах колотит Курдюков. Мишка Курдюков - был такой барабанщик. Майкл! Когда они его успели подцепить, сволочи! Здорово спелись, сволочи, хотя Николай на гитаре и не пашет, но в сумме нормально звучит, кайф! А мы с Никитой кайфуем за сиротским столиком семимильными шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью.
- А ничего. А? Ничего, это, они рубят, - икает Никита.
- Большой железный колокол, понимаешь, - икаю в ответ. - У них колокол, бля, а у нас икота.
- Ты кайфуй, сиди. Щас денег дадут.
- Кайфую. Главное, никакого тебе обходного листа.
- Кайф!
Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет - зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю ее на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.
- Деньги на ветер, - говорю я. - И ты выброси, Никита. Выброси.
- Нет, - отвечает Никита. - На фиг надо! Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.
- Это кайф, - не соглашаюсь я. - А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.
- Вот-вот. Вот ее я и приберегу на случай.
Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда...
Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с Колоколом - те концерты, о которых договаривался я или Никита, работаем Петербургом.
Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-ролльщикам и дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов, и последний раз выступаем на сейшене с закусками в гостинице Советской, где на последнем этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовальщики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего почему-то Петербург приглашали концертировать именно в кабаки.
Играем, дрыгаем ножками, кощунственно поем о том, чем жили вместе и с чем терзались на бесконечной стене.
Нас с Никитой не устраивает отставка по предложенной модели: вы, мол, случайные, а мы вам выплачиваем. Но в Водонапорной башне знают вахтеры Витю и Николая, и сейчас грузовик с глухим кузовом ждет, чтобы отвезти обратно. Вот именно - грузовичок. После концерта получаем сотню за поддельный кайф и долго грузим электродерьмо в грузовичок. Я подруливаю к ленивому водиле и, сунув десятку, прошу сперва подбросить на проспект Металлистов. Туда ехать делать крюк, но водиле за десятку все равно.
Новый год на носу, и это наш последний общий кайф. Я сажусь в кабину к водиле, а Витя, усмехаясь, говорит:
- Напоследок с шиком, да?
- С шиком, старичок, с шиком.
Мужики залезают в глухой кузов, и грузовичок фигачит по морозным улицам на проспект Металлистов.
Заезжает во двор, останавливается. Выпрыгиваю из кабины и распахиваю кузов.
- Вылезайте, сволочи, приехали.
- Ага, - говорит Витя, вылезая. - Черт, а куда это приехали?
- Ты приехал, куда ты, гад, за милостыней ходил. Никита поясняет:
- Такой попс, мужики. Сперва подсчеты - потом расчеты.
- Аппарат оставим у меня, подобьем бабки, а после разберемся, кому что. Колокол молчит. Витя сморкается, Никитка плюется, а Николай просто молчит и курит.
- Обжилите? - спрашивает Витя.
- Жилить нечего, - отвечаю я. - Помогайте таскать.
- На хрен еще и таскать, - ругается Николай и уходит с Никиткой, а Витя все-таки остается помогать.
Развод по-славянски с дележом сковородок, самоваров и мятых перин.
Итог нашего восхождения обиден и насмешлив: Никита - минус пятьсот рублей, я - минус пятьсот тридцать рублей, Никитка - по нулям, Витя - минус двести рублей, Николай - плюс двести сорок.
На этом, собственно, история славного детища моего Санкт-Петербурга заканчивается, но не заканчивается жизнь, и эта жизнь - веселая и честолюбивая штука - не дает покоя, хотя помыслы мои все на стадионе и надежды жизни все там, но не верится, что более не кайфовать на сцене, бросая свирепые и презрительные взгляды на зал, кайфующий и вопящий.
Я призываю под обтрепанные знамена удалых Лемеговых, сочиняю публицистическую композицию Что выносим мы в корзинах?, сделанную в трех но каких! - аккордах, и пытаюсь подтвердить законное право соверена рок-н-ролльных подмостков. Отдельные схватки с Колоколом, Землянами и прочими вроде б и подтверждают силу, но объективный закон уже привел ленинградский рок к раздробленности, бессилию и временной импотенции. Грядут уже времена Машины времени, когда аферисты-подпольщики и кайфовальщики воспрянут духом и завертятся серьезные дела с московским размахом, помноженным на ленинградскую истерическую сплоченность.