- Свобода есть, свобода пить, свобода! Свобода спать с кем хочешь из народа... - или:
- Я - бич, бич!..
Автостоп, хипповые прокламации про то, как он, такой-сякой, не так уродился и прочая антимилитаристская окрошка с психоневрологическим уклоном.
Всего час бесовских игр, завораживающих, затягивающих в черную воронку без дна...
Для того я и нарушаю трудовую дисциплину кочегара, чтобы на улице Рубинштейна встретиться с троглодитами и девушками в скромной аудитории. Я иду от Владимирской по Загородному. Витрины магазинов занавешены льдом, и прохожие в меховых, шерстяных драпировках спешат, не глядя друг на друга. Но и радужную надежду вселяют холода - может, разом, словно динозавры давно, вымрут в городе панки и иже с ними, разгуливающие и в ледяном январе без шапок.
Действительно холодно. Я надел на себя все, чем обладаю из одежды, но все равно приходится передвигаться почти бегом. И слава богу - ведь я опаздываю. Опаздываю всю жизнь. Где-то ведь на пирсе в Ораниенбауме огонь в топке моей занимается все сильнее, превращаясь в новую субстанцию огня-флогистона, и хотелось бы успеть вернуться до того, как перегорит уголь, улетучится в пространство тепло, а холод заморозит воду в трубах и разорвет трубы льдом, приговаривая ту часть меня, ведающую топкой, к ужасным дисциплинарно-административным карам.
Протискиваюсь в тугую дверь и поднимаюсь по сумрачной, скучно освещаемой лестнице. На втором этаже смолят никотин олухи, троглодиты, объединенцы и девушки. Здравствуйте, - я говорю, а они нестройно: Здравствуйте, - а девушка посмелее: Вот и учитель воскресной школы, говорит, а я: Правильно, - соглашаюсь. - Фрэнк, зараза, нас чуть не угробил. Воскрешать пора.
Прохожу в коридор, а из коридора в аудиторию.
- Здравствуйте, - говорю тем, кто в коридоре и в аудитории. А там все те же - олухи, троглодиты, объединенцы и девушки.
- Здравствуйте, - отвечают мне.
Они рассаживаются и затихают. Человек тридцать все-таки есть. Я хочу собраться и сказать как рассуждаю последнее время. Ведь в смысле души мы сейчас возле, в который раз, разбитого корыта или, точнее, перед развороченной кладкой, развороченной на кирпичики, хотя который раз строили на века. Да, получилась нелепость. Но кирпичики-то целы, и все-таки стоит строить здание нового самосознания, в котором жить нам и нашим детям с рок-н-роллами там или без. Ведь, вы, девушки, родите детей, может, от олухов царя небесного и родите, а те дети родят себе других детей... Но, нет, я долго шел к таким рассуждениям и неизвестно еще куда пришел.
- Ничего себе маевочку нам прошлый раз Фрэнк устроил.
- В кайф! - смеются в ответ.
- Да, но я не хочу, чтобы меня выгнали с работы. Такая запись в трудовой книжке погорит!
- В кайф! - смеются в ответ.
- В кайф-то оно в кайф, но сегодня все будет тихо, мирно и занудно. У кого слабый мочевой пузырь, прошу сходить облегчиться. Перекуров не будет. Я сегодня вам мемуары почитаю. Свои! Избранные места почитаю, так сказать, в педагогических и честолюбивых целях. Я волнуюсь, однако!
Публика молодая, ей бы пошуметь, она и шумит.
За моей спиной рояль. С оборота бью в до-мажор обеими руками. Олухи, троглодиты, объединенцы и девушки затихают. Жаль, что мухи спят до лета, а то был бы слышен их полет. Я достаю папку с листами и раскладываю их перед собой, шуршу ими, откашливаюсь, вспоминаю неожиданно все, словно жизнь это не смена лиц и мест, словно происходила она сразу, словно на битловском Сержанте возникают люди, люди, люди, цвета и даже запахи, терзания и ревность возникают будто впервые, ненависть, наивность и честолюбие юности, друзья и ссоры с друзьями, враги, пинки и то, что неожиданно открылось в звуке, что помогло выжить в юности, может, это самое трудное - выжить в юности и дожить до того, что называется человеком; я откашливаюсь, беру верхний листок и глухим, чужим каким-то голосом начинаю:
- В июне тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года мне исполнилось восемнадцать лет.
CODA Заканчивается повесть, но продолжается жизнь. Весной восемьдесят седьмого освободился Никитка и мы встретились у него, возле рояля: Никитка, Витя, Николай и я. Очень давно я не виделся с Никиткой и сперва просто не узнал в рослом и дюжем мужичине давешнего юношу со скрипкой.
- Круто, мужики, круто сети-то плести. - Там Никитка не мог выполнить каких-то норм по плетению сетей, но сторожа узнали о былом сотрудничестве Никитки со Стасом Наминым и с сетей сняли. - У нас такой крутняк, такие гитаристы сидели, - говорит Никитка, называя группы и фамилии рок-артистов.
- А у меня рассеянный склероз, - жалуется Витя. - Видели, как ноги волочу? Белое пятно в медицине. Четыре месяца в больнице - ноль. Онемение членов!
- Инвалид рок-н-ролла, - говорит Николай.
- Жертва безудержной юности, - говорю я.
Мы сидим возле рояля и вдруг договариваемся выступить на рок-н-ролльной маевке Коли Васина, который - жив, жив курилка! - ангажировал под это дело клуб железнодорожников.
И зал неожиданно аукнулся довольным воем.
Лето же началось очередным рок-фестивалем в комсомольском Дворце молодежи, на котором Петербургу позволили заместить инвалидную вакансию, в пределах которой мы и порезвились, как пятнадцать лет назад, - Никитка порвал четыре струны, я почти порвал голосовые связки, а Николай казенные барабаны. Даже Витя пытался совладать с рассеянным склерозом. Могло получиться и хуже. Даже так нас приняли на ура, но главное, что с нами, нет, рядом с нами был Никита Лызлов.
Катапульта перестройки забросила его в кресло зама гендиректора по науке некоего объединения, в котором он, дай бог, когда-нибудь защитит докторскую, и теперешняя масть не позволила ему появиться на сцене, но все-таки он находился рядом - бегал за струнами для Никитки, когда тот рвал их, щелкал фотоаппаратом на память.
За неделю комсомольско-рок-н-ролльного мероприятия на Петроградской стороне выпили все плохие кислые вина и закомплексовали тамошнюю милицию, которой, похоже, в условиях проснувшейся демократии, предложили особо руки кайфовальщикам не заламывать, но быть начеку. Хватательный рефлекс у милиции, впрочем, в крови, и поэтому постоянно кого-то задерживали и постоянно кого-то отпускали. Всех моих знакомых задержали по разу, Президента Рок-клуба задержали и отпустили, меня и самого стоило задержать и отпустить, но тут на комсомольскую сцену стали забираться панки. Шведо-канадские же дипломаты забегали с видеокамерами. Первые панки поливали зрителей из кислотно-пенного огнетушителя и погасили заодно пару усилителей Динаккорда на полторы тысячи золотых рублей, вторые панки обтошнили себя перед концертом и матерились в микрофон, третьих панков попытались побить металлисты из Пскова, одетые в настоящие кольчуги, и возле сцены началось побоище... Все-таки была и музыка. Был Шевчук, был Науменко и Борзыкин, иногда было в кайф. Была и гласность. По стенам раскатали куски обоев, и каждый мог выразиться письменно. И выражались.
Эти сатурналии, эти ипотезы, эти гестрионско-скоморошьи дела изучались старательно хорошими ребятами из комсомола. Они могут еще три пятилетки их изучать и не понять ничего, если не уяснят себе гносеологическую сущность сего базарно-смехового, эротическо-языческого, существовавшего всегда под иными личинами, социально-громоотводного явления, нашедшего основу в африканском, примитивном, пещерном ритме.
Впрочем, о дадзыбао-обоях. Мне удалось умыкнуть ту их часть, что касалась Петербурга. Для того мы и собрались через пятнадцать лет, ведь такого сам не придумаешь, а ведь как-то надо заканчивать повесть. Откликов оказалось достаточно и не очень обидных, а сверху резким почерком наискосок чья-то восторженная рука начертала: Бэби, я обторчался вчерняк!.
Вот она жирная черта итога, дебет и кредит рок-судьбы. Бэби, я обторчался вчерняк!. На этом, собственно, можно и ставить точку. Но я все-таки поставлю многоточие...