Вылез я у компрессоров и пошел, было, к насосу. Но тут из-за угла появился весь вспотевший (а что они хотели, в машине плюс сорок пять!) молодой толстый и румяный костгардовец. То ли он не слушал свою рацию, то ли не расслышал — дизель-генераторы воют, как камнедробилки.
Увидел он меня и заорал свое «фриз»! Это меня очень удивило. Ну а американский мент очень живенько вытащил свой пистолет и без всяких предисловий нажал на курок. Пуля пронеслась совсем рядом, я даже почувствовал, как колыхнулся воздух. Хотелось, конечно, удивляться и дальше, но моя решительность не подвела: я прыгнул обратно к аварийному выходу и взлетел в один прыжок наверх, то есть обратно. «Ну его нафик, этот насос», — думаю, — «пусть себе масло разольется целым Черным морем».
В это время внизу началась пальба. Все костгардовцы, промышляющие в машине, решили выпустить свою пулю. Все целились в одну сторону, на звук первого выстрела.
В итоге «может быть, Попель» так сунул негра-гаитянца в стенку, что тот прокусил себе в двух местах язык, а стрелки внизу прострелили паровую трубу китайского производства. Пар повалил с завыванием и сделал видимость нулевой.
Менты всех стран всегда стараются стрелять на упреждение: кабы чего не вышло. Им-то по барабану, в кого палить, лишь бы самим остаться в живых. Работа такая!
В тот момент я подумал, что дед выиграл. В смысле, что счастливец — я. Ждал, когда же приведут толстую тетку, которая объявит мне: «Не более десяти лет расстрела без права переписки». Но все как-то разрешилось само собой.
Мы устранили утечку пара, «зайца» опять посадили под судовой арест, нам разрешили спокойно работать, никаких тебе пенальти. Потом наш мастер уже сказал, что я, как невинно пострадавший, помог ускорить весь этот театр, под названием «поиск стовэвэя». Кстати, и «заяц-то» подсадным оказался. С нами он по-английски не говорил, только испанский! А с какими-то дядьками в штатском вовсю шептался, будучи наедине. Но наших урок не проведешь! У них слух — как у гидроакустиков!
Такая вот быль. Может, пивка? У меня холодное есть, — предложил Синий.
— И чего — ни объяснений, ни извинений? — пропустил мимо ушей позыв второго механика Джон.
— Мне их виноватость до одного места. А объясняться перед русскими — ниже их достоинства. Будто не знаешь, а, дед?
— Действительно, чего это я? — сказал Джон. — Еще десять лет назад в Финляндии меня, третьего механика, сняли с парохода по прибытию в Уусикаупунки для выяснения личности. Завезли в их ментовку, заставили полностью раздеться, забрали одежду и оставили одного. Вокруг народ какой-то деловито ходит, делает вид, что не обращает внимания на мой белоснежный зад. Потом возвращается тот, что меня забирал и говорит: «Свободен». Тут во мне все дерьмо мигом вскипело, я молча развернулся и пошел на выход. Одежду-то эти козлы мне не вернули! В марте здесь иногда и в шубе не жарко. Иду, лужи перепрыгиваю, чтоб об лед не порезаться голой пяткой. По дороге машины вилять начинают — шоферы голову выворачивают полюбоваться. Догоняют меня мои финские полицейские друзья, орут из открытого окна своего автомобиля, аж слюна летит по ветру и замерзает. Я им отвечаю, как в фильме у Рогожкина. Помнишь «Кукушку»? «Пшел ты», — говорю. Они беснуются, я иду, холода уже не чувствую, гражданские машины сигналят, приветствуют, наверно. Финны переговариваются по рации и как-то немного тушуются. Наши бы уже забили до смерти, а эти чего-то миндальничают. Подъезжает фургон, открывают дверь, показывают мою одежду, и манят внутрь чашкой горячего, аж пар над ней, кофе. Вообще-то замерзать в хлам я не очень собирался, залез внутрь, вытер пятки какой-то влажной салфеткой, оделся, неспеша и тщательно. Попил их дрянного кофе, но озноб бьет, как с крутого похмелья. Тот дядька, что помогал мне одеваться, заулыбался, как школьник, увидевший «любимого» учителя под Белазом, и куда-то в самое нутро машины своей залезает. Достает бутылку водки, причем нашей. Конфисковал где-то, не иначе, зажать пытался, но теперь одумался. Ловко вскрывает пробку, наливает мне в кружку из-под кофе и говорит: «Пшел ты!» Тоже, наверно, Рогожкина, Бычкова и Хапасало уважает! Выдул я залпом, а он мне сразу еще наливает. Ни закуси, ни занюха нету. «Русские после первой не закусывают», — сказал герой Бондарчука. Хотя, какой же я русский? Короче, водка кончилась, зато появился пароход. Выхожу, народ ко мне подбегает, принюхивается, особо принюхивается дед по фамилии Негрубиянов. Фургон разворачивается и собирается уезжать. Финн на прощание высовывается из окна, и мы одновременно кричим друг другу: «Пшел ты!» Потом машем кулаками и расходимся. Он ловить финских и не очень преступников, я — писать объяснительную. Народ мне завидовал! Знали бы, болезные, через что мне пришлось пройти!
— Во, дела! — сказал Юра. — Какие страдания, какой сюжет! Так я побежал за пивом!
10
Совсем скоро экипаж узнал, что в независимом Таиланде, не прекращаясь, идет какая-то война. Всем даже временами казалось, что она не совсем гражданская.
Дело в том, что стали на судно грузить в большом количестве рефрижераторные контейнера. По максимуму, штук этак шестьдесят. Каждый рефконтейнер подключают к судовой сети — поехали! 4 киловатта на всякий агрегат, генераторы работали на пределе. Три — четыре ящика всегда ставили отдельно.
Температура внутри контейнеров под минус тридцать. Во всяком случае, должна была быть. Старпом при каждой погрузке был обязан это дело проконтролировать. Иначе — беда, приходилось деду и старпому по приказу мастера лезть и устранять неисправность. Все это бесплатно, в свободное от работы время, то есть — ночью.
По идее ремонтами такой хитрой холодопроизводящей техники должен заниматься специально обученный человек. В Советском Союзе этим делам учили пять лет в институте. Но капитан, как правило, человек убогий, далекий от способности логично мыслить, а кампания по своей сволочной сущности пытается экономить на всем, поэтому поступает приказ — и дед со старпомом лезут в трюм, либо на крышку трюма к злополучному неморозящему контейнеру и начинают ремонт. Стармех проверяет предохранители, нажимает на все кнопки на блоке управления, в надежде, что агрегат заработает, а старпом светит фонариком. Иногда еще привлекается боцман для пущей важности. Толку от этого ремонта, как правило, никакого. Но надо делать — Приказ!
Поэтому Макута всегда сам обходил и браковал на берегу холодильные ящики, чтоб не случилось в рейсе неприятности. Но однажды облажался.
Звонит он в каюту стармеху и предлагает встретиться. Джон сразу понял — контейнер разморозился. Да и погода как раз подходящая: обрывки облаков пытаются закрыть собой полную луну, но безуспешно. Дождь прошел, ветерок дул крепкий, но не очень — шапку с головы не сбивал. Вообще-то, не шапку — каску, точнее — каски. Старпом и боцман уже ждали, отсвечивая безопасными головными уборами. Дед одевать такую дуру себе на голову не стал, не барское это дело.
— Что, Макута, алес капут рефконтейнеру? — спросил Джон в качестве приветствия.
— Недосмотрел, виноват, — понурил голову тот, даже не пытаясь по филиппинскому обычаю отпираться.
Делать нечего. Сверху в свою подзорную трубу глядит в дрянь пьяный Ван Дер Плаас, сзади ревут вентиляторы, спереди нет-нет, да и брызнет через клюз волна, как гейзер. В каютах спят урки, беспокойно пытается устроить свое тело в удобной позе упившийся пивом Синий, а им, троим, выпало спасать от разорения кампанию.
Порченный контейнер стоял как раз по носу, вместе с тремя другими, находясь на приличном — в трюм — расстоянии от других.
— Ну и запах тут у вас! — сказал дед, когда они забрались на место. Пахло действительно премерзко — так тухлая рыба не воняет. Позднее, с содроганием вспоминая те ароматы, Джон удивлялся: как некоторые бывалые люди характеризуют тот дух «сладковатым»?
Макута ничего не ответил, только развел руками, а боцман вообще отвлекался: он, как самый опытный человек на палубе, начал поднимать и отряхивать свои ноги. Действительно, с контейнера не только оглушительно пахло, но и текло.
— Да здесь минуса при погрузке и не стояло! — сказал Джон и указал на приборную доску. Там маленькое электронное табло указывало +0,5 градуса Цельсия.