Джон пожал плечами.
Но едва только Макута попытался обратить к призракам свое крестное знамение, те вмиг повернули свои головы к людям, словно заметили их. Тот, что с дырой в туловище, поднял руку и помахал запрещающим жестом. Другой же выставил руки в знаке, который можно было расценивать, как просьбу: сложил перед собой ладони.
Вся любознательность мигом испарилась, старпом и дед, пятились назад, кивая головами, пока не споткнулись о боцмана. Джон, весь в испарине, не забыл пнуть отказавший контейнер. Последний способ борьбы с неисправностью. Схватив за руки-ноги босса, они слезли на палубу и засеменили к надстройке. Где-то сзади затарахтел оживший холодильный компрессор.
У самого входа они положили тело товарища на палубу, сами присели сверху.
— Вот это да! — смахнул пот со лба дед.
— Страшно! — принялся протирать вспотевшие очки старпом.
— Очень страшно, — согласился Джон. — Одно радует, будет теперь работать ваш морозильник.
Они немного помолчали, стармех никак не мог поймать в голове какую-то мысль. Вдруг, его как осенило.
— Запах! — сказал он и даже потряс сжатым кулаком.
— Что — запах? — не понял Макута.
— Знаешь, как-то однажды, летом, умерла у нашей родни бабушка. Ну не такая ветхая бабулька, а просто уже достаточно взрослая, за семьдесят лет. Перед самыми похоронами случилась ночью гроза. Вот тело Надежды Петровны и начало экстренно разлагаться, к гробу было тяжело подойти.
— Ну и что?
— А то! — дед поднял вверх палец. — Запах у того контейнера был точно такой же. Это трупный смрад, Макута. Мы везем покойников.
Со стороны отдельных контейнеров раздался отчетливый и тягостный стон. Под мужчинами послышался кроткий вздох, и, начавший было приходить в себя боцман, снова отключился.
— Как барышня, право слово, — похлопал его по скуластому лицу стармех.
— Надо бы его водой, что ли, окатить, — предложил старпом.
— Отойдет и так, не маленький, — сказал дед. — Однажды один знакомый мент-лейтенант Гурьин сказал мне, что потеря сознания — явление кратковременное. Две-три минуты, может быть, пять. Дальше человек просто из бессознательного состояния плавно переходит в сон. Или очухивается. У кого какой организм. И бац мне дубиной по голове. Я проснулся очень быстро. Однако за это время мент-лейтенант Гурьин, хоть и был маленького роста, успел сковать мне руки сзади наручниками, а наручники подвесить к самой высокой поперечине камерной решетки.
— Зачем? — удивился старпом.
— И я вот думаю до сих пор: зачем?
— А боцман чего-то поседел немного, — проговорил старпом через некоторое время. — Или мне кажется?
— Да и у меня седины под мышками добавилось, — согласился Джон.
— Что же там так взвыло только что? — спросил Макута.
— Говорят, что так кричит собака Баскервиллей, когда собирается напасть на жертву, — ответил дед.
— Море, сэр, — усмехнувшись, продолжил старпом. — Море способно издавать самые жуткие звуки.
Они подложили под голову боцмана чью-то рабочую куртку и пошли по каютам. Проклятый запах, казалось, пропитал не только всю одежду, но и проник в волосы и кожу.
На трапе случился второй механик, который болтался по пароходу, подыскивая собеседников.
— Ого, дедушка! — обрадовался он. — Хочешь, расскажу, как однажды пароход «БиБиСи Джапан» перевез стовэвэя?
— Не хочу, не до тебя, Синий! — сказал Джон.
— Не понял, — поджал губы тот и развел ладони в стороны, словно собираясь ловить мяч. — Синий?
— Юра, пойду я, некогда.
— Ладно, иди, — согласился второй механик, жестом факира достал бутылку пива, лишил ее пробки одним щелчком, и вложил в руку деду. — Судно выгружалось в Марокко. Потом должно было идти в Норвегию, но переиграли и отправили — ты не поверишь — в Певек. Знаешь, где этот Певек?
— Знаю, — ответил Джон, хлебнул пива и поморщился: запах, запах.
— Там на сибирской реке лиственница была. Дорогое дерево, между прочим. Так вот, границу им закрыли в Мурманске на рейде, потом приехали они в тот порт. Август месяц, на улице плюс десять, лето в разгаре. Привязались, вдруг видят, с борта спрыгивает крайне легкомысленно одетый негр: только кальсоны и нательная рубаха. От реки к самому Певеку ведет длинная-длинная деревянная лестница наверх. Так этот негр лезет по этой Потемкинской лестнице, машет руками и кричит: «Фридом, фридом!» Радуется свободе, подлец. И скрылся из виду. Ну, вызвали участкового милиционера, больше никого из властей нету. Тот сказал только: «Ну и пес с ним», и ушел. Судно быстро погрузилось и умчалось по своей надобности. А негр остался в своей свободной Норвегии. Может, адаптировался, оволосел, бегает сейчас с полярными собаками по помойкам. Они же ко всему могут приспособиться?
— Не знаю, Юра, — ответил дед. — Спасибо за пиво, пойду я, пожалуй. Нехорошо как-то.
Стармех ушел, а Синий остался стоять, пожимая плечами. Потом хлебнул пива и убежал вниз: оттуда послышался звук шевелящихся кастрюль. Это Макута решил перебить навязчивый дух тлена доброй филиппинской едой — лапшой быстрого приготовления.
11
Совсем скоро уехал восвояси капитан Ван Дер Плаас. Ездил он с Джоном больше половины контракта. Перед самым уходом с судна решил он сделать отвальную — как-никак представитель правящей верхушки. Выпил весь алкоголь, перевернул тарелки на камбузе, поел своих помоев, побрызгал слюной в лицо печальному безответному Макуте, вспомнил про деда. Из своего сейфа вытащил документы Джона и, тайно злорадствуя, выбросил их в иллюминатор. Отдельные символические листочки, выданные кампанией, улетели, влекомые ветром. Диплом же, паспорта и другие серьезные бумаги, потеря которых могла привести к немедленному расстрелу, упали на палубу и были немедленно подобраны проходившим по своим делам уркой. Тот их сразу же передал Джону. Ну, а стармеху оставалось только удивляться. Так он и не придумал, почему же его документы вдруг оказались на палубе, оставил их себе, что, позднее, оказалось счастливой случайностью.
Джон надеялся, что снаряд два раза в одну воронку не падает, поэтому ждал замены Ван Дер Плааса. Точнее, надеялся, что новый капитан будет более разумный, нежели этот, известный всему кампанейскому флоту урод. Но, когда Макута по секрету сказал, что приедет русский, закручинился. От русского или украинца, как правило, ничего хорошего ждать не стоит. Многие стармехи, прознав, что рулит на пароходе некто русскоговорящий, ехать на вышеозначенное судно отказывались. Хорошо, что под голландским флагом пока еще мало бывших и нынешних соотечественников.
Старпом тоже знал такое свойство русских, глодать своих ближних, поэтому, не желая проверять себя на выносливость, попросился домой. Капитана и его старшего помощника, как правило, в один день не меняют. Но через две недели появилась и замена у Макуты. Он, к сожалению, после случая с призраками, очень сдал. Стало очевидным, что лет ему вовсе не тридцать, а даже за пятьдесят. На палубу он больше не выходил, смотрел задумчиво в иллюминатор на мостике и вздыхал.
— Я, пожалуй, новое начальство вытерпеть уже не смогу, — сказал он как-то стармеху.
— Да брось ты, два полета томагавка — и ты дома, — попытался его утешить Джон.
Макута безрадостно покинул борт парохода, крепко пожав на прощанье руку деда.
— Здорово мы тогда собаку Баскервиллей ловили! — усмехнулся он и уехал домой. Через три месяца в аэропорту Майами, когда Макута полетит на очередной свой контракт, у него случится обширный инфаркт. Американцы — врачи очень хреновые, клятва Гиппократа для них не существует, только деньги. Лечить они пытаются болезнь, а не больного, что, к сожалению, теперь является нормой в клиниках постсоветских госпиталей. Кое-как оклемавшись до уровня медленного передвижения на своих двоих, Макута вернулся на Филиппины. Ну, а там — профсоюз и родственники, направление на реабилитацию к лучшим врачам мира — кубинцам, учившимся в свое время в Советском Союзе. И жизнь — снова прекрасна и удивительна!
Новый капитан не обманул печальных надежд. Он оказался скуп, труслив и глуп. Ничего особенного. Это визитная карточка большинства из капитании. Порядочных людей съедают еще в пору работы тех какими-нибудь несчастными третьими, либо вторыми штурманами.