— Так! — заорал Ромуальд. — Всем тихо, сволочи! Кто сунется — задушу эту мразь!
Бэн обмяк и ухватился растопыренными руками за крышку стола, чтоб не упасть. Глаза у него странно выпучились, весь он покраснел до синевы, с косо открытого рта тянулась на подбородок струйка слюны, гюйс в некоторых местах стал пропитываться кровью. На таких парней девчонки обычно стараются не глядеть.
— Ты убьешь его! — тонким голосом закричал круглый.
— Если не будете дергаться — вряд ли, — спокойно ответил Ромуальд. — Всем оставаться на своих местах. Тебя, толстый, как зовут?
— Федя, — ответил тот, потом поправился. — Федор.
— Короче так, Педя! Вместе с этим сонным идешь к себе в расположение и приносишь сюда в этот конверт семьдесят рублей. А также мои кроссовки и часы. Понял?
— Да где же я это все возьму? — начал, было, Федя, но Ромуальд его оборвал.
— Ты не дослушал, Педор! Добавишь еще пятьдесят рублей, как моральную компенсацию. А времени у тебя немного: десять минут. Не то у меня рука дрогнет, и горло у вашего Бэна ненароком перережется. Пошел!
Федор и другой парень-конвоир стремглав умчались куда-то, не забыв прикрыть за собой дверь. Ромуальд ослабил хватку настолько, чтобы струна чуть провисла. Душить Бэна насмерть он пока не собирался. Тот сипло втянул в себя воздух, продолжая, однако, стоять, как докладчик, опершись о трибуну.
— Ты, парень, совсем с ума сошел? — сказал один из сидевших, бледный, как полотно. Другой резко отвернулся к окну, и его стошнило.
— Я вам не разрешил разговаривать, — ответил Ромуальд и чуть встряхнул струной.
Все это время, минут пятнадцать, пока не прибежали взмыленные «конвоиры», в Ленинской комнате царила тишина. Вова Ленин и бородатые дядьки Маркс и, извините, Энгельс продолжали глубокомысленно пялиться на противоположную стенку. С далекой улицы Калинина слышались гудки автомобилей — кто-то общался на уровне египетских таксистов.
— Надо же, — сказал Ромуальд. — А я думал, вы за ментами побежали.
— Да ты что! — оскорбился круглый.
— Вот твои кроссовки, — произнес «сонный». — Все равно они никому не подошли!
Действительно, размер ноги у Ромуальда был недетский. А эта дефицитная обувь была куплена мамой «на вырост». Итого получался сорок пятый калибр, простите — размер.
— Часов мы не нашли, но возьми у Бэна — его «Ракета» лучше твоих вшивых «Электроников», — добавил он же.
— Сними! — приказал Ромуальд.
«Сонный» отстегнул с руки Бэна часы, тот даже не поморщился, наслаждаясь каждым глотком воздуха.
— Ну, а теперь — получка! — известил Ромуальд. — При мне пересчитываешь и кладешь в конверт. Усек?
Сто двадцать рублей красными и фиолетовыми купюрами упокоились в бумажном кошельке.
— Все, — произнес Федя. — Мы в расчете.
Ромуальд согласно кивнул головой, свободной правой рукой вытащил из-под курсантского ремня длинную тонкую заточенную спицу с удобной рукоятью, как у штопора, и резко всадил ее в крышку стола.
— Почти в расчете, — сказал он, а Бэн простонал букву «А», потому что спица воткнулась в имитатор дерева сквозь его любимую ладонь.
Все опять удивились, но Ромуальд не решился больше проводить время в столь торжественном зале. Сдернув струну с шеи морщившегося Бэна, он взмахнул ею, как цепом, и приложился гирькой по скуле «сонного». Тот почему-то упал под ноги к Феде. Но и Федя недолго оставался на ногах — Ромуальд всем своим сорок пятым калибром зарядил ему под живот. Сидевшего парня снова стошнило.
Потом было просто: струна вернулась в рояль, часы — на руку, кроссовки в рундук. Ромуальд разделся и лег спать. Его трясло нервной дрожью так, что он боялся привлечь внимание своих товарищей — еще чего не так подумают! Он даже почувствовал некоторое облегчение, когда часов в двенадцать ночи дверь к ним в кубрик открылась и чей-то голос произнес:
— Эй, парни, есть среди вас Карасиков? Карасиков, на выход!
Ромуальд вздохнул и сел в кровати.
— Сейчас выйду, — сказал он.
4
Дневальный, совсем незнакомый однокурсник-механик, смотрел без любопытства.
— Пошли, Карасиков, там тебя армейцы спрашивают, — сказал он.
Армейцами были те курсанты, что имели незадачу поступить в «речку» уже после армии. Их было не так уж и много, командный состав их всячески берег и оберегал от повседневных казарменных прелестей: выход в город для них был свободным, в наряды они не заступали. Короче, только учись, товарищ! А вот с этим обстояло похуже. Несмотря на свой уверенный и серьезный внешний вид, учеба давалась со скрипом. Особенно ненавистный английский язык.
Ромуальд шел за дневальным и прислушивался к своим ощущениям: наличествовало все, кроме, разве что, любви и страха. Любить пока было некого, а бояться не хотелось. Стыд почему-то мучил больше всего. Не привык он быть в центре событий, даже такого мелкого местного масштаба. Хотелось одиночества, или маминого участия.
В каптерке приглушенно звучала музыка. Ромуальд узнал модный «Savage». «Празднуют, что ли?» — подумалось ему, и он вошел в дверь, повинуясь молчаливому жесту дневального.
Три человека за маленьким столиком действительно отмечали наступление общегосударственного праздника. Братская могила килек в томате, вываленная на тарелку, нарезанный плавленый сырок «Дружба», явно домашние маринованные грибы и хлеб — стол богат по меркам талонного обеспечения населения пищей. Алкоголя видно не было, но это не значило абсолютно ничего. Чуть подальше от стола сидели Бэн с перебинтованной рукой и «сонный» курсант с бессмысленными глазами.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Ромуальд. — Поздравляю вас с наступающим праздником.
Трое армейцев подавили улыбки, переглядываясь друг с другом.
— И вас тоже, — сказал один из них.
Бэн ничего не ответил, только глянул, как смотрят в революционных пьесах молодые большевики на царских полицейских сатрапов. «Сонный» лишь вздохнул.
— Присаживайся, парень, — указал небрежным жестом на свободную табуретку один из армейцев. Ромуальд вспомнил, что его зовут Леха, но товарищи кличут «Сидор».
— Вот стало быть, ты какой, — добавил другой и повернулся к приятелям. — Большой мальчишка.
— Как звать-то тебя воин? — это уже третий, самый важный и усатый.
— Ромуальд, — представился он и присел на предложенное место.
Бэн фыркнул и что-то сквозь зубы проговорил. Выругался, наверно. «Сонный» снова тяжело, по-коровьи, вздохнул.
— Не, это очень забубенно, — сказал усатый. — Как пацаны во дворе звали?
— Карасем, — пожал плечами Ромуальд.
Все засмеялись, даже Бэн. Только его приятель вновь никак не отреагировал. Сидел и рассматривал нормы довольствия курсантов на противоположной стене.
— Тоже не подходит, — покачал головой усатый. — Не очень почетно по-флотски. Надо что-то придумать.
— Будешь Кромом, — резко выдохнул Сидор.
Все даже вздрогнули и начали тревожно озираться.
— Переведи! — предложил второй армеец.
— Ну, Карасиков Ромуальд если сложить вместе, получится Кром.
— Как батарейка «Крона», — сказал усатый. — Согласен?
— Ладно, — кивнул Ромуальд, ничего обидного он в этом не замечал.
Откуда-то из угла вышел средней упитанности кот с ободранным в кошачьей битве ухом и, приблизившись к столику с закусью, начал принюхиваться, шевеля усатыми щеками в такт дыханию.
— Ну тебя нафик, Федя! — сказал усатый и пихнул кота ногой. — Ты же только из помойки.
Федя неохотно отошел в сторону и начал демонстративно вылизываться, задрав к потолку вытянутую заднюю ногу.
— Парни, дайте ему бутылкой по башке! — усмехнулся второй армеец.
«Значит, есть все-таки что-то у этой честной компании», — подумал Ромуальд совершенно отвлеченно.
— Короче, Кром, — сказал Сидор. — Чего там у вас с Бэном произошло, нас не касается. Бейтесь, режьтесь, хоть стреляйтесь — ваше дело. Просто любопытно из-за чего весь сыр-бор. Не просто так ты на старшекурсника полез, сдается мне?
Ромуальд не очень хотел вдаваться в подробности, поэтому постарался ответить осторожно:
— У него было то, что принадлежит мне — вот и все.