— Деньги? — спросил усатый.
— Не только.
— Подумаешь — деньги! — вставил второй армеец. — Это же дело наживное. Не стоит товарищей по таким пустякам казнить!
— Мне они были очень нужны, — ответил Ромуальд и сжал пальцы рук в замок.
— Не секрет, для чего?
— Для отца, — сказал Ромуальд неожиданно даже для себя. Кой черт он тут распинается перед этими незнакомыми парнями? А потом, помолчав немного, добавил. — Он у меня болен.
— Чего же ты не сказал раньше, гнида? — взвился со своего места Бэн. — Мы что — звери, что ли?
— Ты меня не спрашивал, — пожал плечами Ромуальд.
— Ладно! — оборвал все реплики, как отрезал Сидор. — Проехали. Так уж и быть, выпьем за праздник. Согласны?
Ромуальд хотел, было, сказать, что он не пьет, но оказалось, что вопрос адресовался другим армейцам. Те только махнули руками — валяй!
Как из воздуха появились пять стопок и стакан, а также бутыль водки на три четверти литра.
— Сабонис! — радостно зажмурился усатый и добавил. — Питерский!
Водка в то время, впрочем, как и другой алкоголь, были по талонам. Такими мерами мудрый правитель Горбачев толкал свою страну к нашей «великой депрессии». В Питер ездили не только колбасные поезда, но и водочные экспрессы — там можно было отовариться без бумажных квиточков, были бы деньги и здоровье биться в сутолоке винно-водочных магазинов.
Выпили все, даже Ромуальд. Отказаться как-то не получилось.
— У нас в армии тоже такой парень был, как ты, Кром, — сказал Сидор. — Правда, выглядел он настоящим евреем, но упертым был, как кремень. Это, конечно, достойно некоторого уважения, но житья не дает никому. В первую очередь, тебе самому.
— Да у нас на корабле таких было — хоть караул кричи. Два года прошло — все, кричите «караул» все мичмана и младший командный состав, прячьтесь по норам, потому что кремни идут, — добавил второй армеец.
— Нет, я имею в виду — человек поступка, — уточнил Сидор. — Вот ты, Сундук, пошел бы своему годку горло резать за то, что тот деньги твои потянул два месяца назад?
— Чего я — безбашенный что ли? — хмыкнул поименованный «сундуком».
— А этот пошел, — кивнул Сидор на Ромуальда. — И наш жиденыш тогда пошел, по другому поводу, правда, но тем не менее. Почему? Гордыня, что ли? Смертный грех, говорят. Один из самых тяжких.
— Не укради и не убий, по-моему, гораздо тяжелее, — ответил Ромуальд.
— Вот ведь козел какой! — внезапно сказал усатый. — Я ему, падле, самую жирную рыбку подсунул — не жрет. Понюхал и отвернулся — брезгуют-с!
Около поджавшего под себя лапки Феди лежала килька с торчащими наружу ребрышками. Сам он равнодушно смотрел перед собой, развернув свои полтора уха по сторонам. От этого вид кота был то ли глупый до безобразия, то ли умиротворенный до неприличия.
— Ладно, мы не такие брезгливые, — сказал усатый. — Сидор, наливай по второй, закушу с пола.
— Я больше не буду, — запротестовал Ромуальд и добавил. — Извините.
— Больше и не нальем, — отрезал усатый. — Но эту взять надо. За тех пацанов, что полегли, прикрывая наш отход. За то, что они были настоящими кремнями. Спасибо им и вечная память!
Все встали за исключением вконец осоловевшего Феди. Повисла долгая пауза, настолько торжественная, что у Ромуальда даже чуть слезы не стали наворачиваться на глаза. Он шмыгнул носом и, набравшись решительности, спросил:
— А что с тем парнем произошло?
— С каким? — ответил усатый.
— Ну, с этим, с евреем?
— А, пес его знает. Сидор, что там у тебя в Чите этой произошло?
Тот не спешил с рассказом, поудобнее устроился на жесткой табуретке и начал свою байку:
— ЗабВО — самый поганый из всех самых поганых военных округов в Советском Союзе. Солдаты становятся зверями, потому что офицеры — изверги, пытающиеся всеми правдами-неправдами выбраться в цивилизацию, буряты — садисты и маньяки, которые режут европейский молодняк, если тот попадается им в руки.
Был у нас в роте такой поджарый еврейчик то ли с Мурманска, то ли с Архангельска. Почти земляк, одного со мной призыва. Я-то парень достаточно большой, боролся как мог, но порой думал, то ли убежать, то ли самоубиться. Мучили нас по молодости — сил никаких не было. Два часа сна, один раз в сутки еда — гороховая каша с кусками жира — поди попробуй оптимистично смотреть на жизнь.
Верховодили у нас чурки. На Кавказе этих чурок — пруд пруди. А они в нашу роту затесались. Гансам — офицерам, по-нашенски, все было по барабану. Лишь бы им показатели какие-то мифические выполнялись. Комроты, капитан Чайка, никогда не брезговавший на построении самолично зарядить «в пятак» салабону брызгал слюной: «Допускается потери от двух до трех процентов военнослужащих в мирное время. Лично пристрелю любого мерзавца, что будет мешать роте!» Черт, ведь как в воду глядел.
Наши чурки, естественно, нас, белых, тиранить давай. Особенно доставалось этому жиденку. Мы хоть по два часа, но спали. Его же неделями ото сна отлучали. Он, бедняга, в строю в обморок падал. Дрались мы, конечно, но как обычно — каждый за себя. А чурки по одному биться не умеют — только кагалом. Навалятся со всех сторон, отметелят, и ходят гордые, будто каждый Кассиуса Клея в нокаут отправил.
К тому же все они почему-то были какой-то педерастической направленности. Во всяком случае, угрожали всегда одним и тем же. Воспитание у них такое, что ли?
Вот мы и бились, вернее, отмахивались. Бился среди нас по-настоящему только один — жиденок этот. Вроде бы за что и душа-то держится, но изловит случившегося на очке чурку, какой бы тот не был здоровый, разобьет о его бошку его же «подмывательную лимонадную бутылку». Драться научился, изворачиваться, каждый удар кулаком в болевую точку. Короче, случилась вполне открытая война. Бьют его чурки в сушилке казалось в усмерть. Но очнется он посреди ночи, выльет на себя ведро холодной воды, пойдет в казарму и, пока дневальный тревогу не поднял, табуреткой особо отличившемуся чурбану голову проломит. Того в госпиталь, жиденка — на губу. Там тоже чурки. Там тоже драка. Зубы стали у него через один, нос не успевал срастаться, пальцы сломаны, так он их друг к другу полосками от портянок прикручивал. И ведь жил как-то. Орет Чайка: «Убейте вы его!», а он стоит в строю, качается, как осинка, но кулаки сжимает.
Вы спросите, а что же мы? Да ничего: мы первые полгода не то, что писем домой не писали, мы даже не разговаривали между собой. Мы не понимали, что происходит, мы не знали дней недели, мы забывали, ради чего здесь собрались. Скотское существование.
Но случился очередной полевой выход. Весна, почти лето. Птицы не кричат, боятся нашего вида, прячутся по кустам. Для нас это новый кошмар, только уже на свежем воздухе, в сырости, холоде и грязи: копать траншеи, носить за чурками оружие, заготавливать дрова, стоять в бесконечных караулах.
Ну а жиденка сломать так и не смогли. Чайка решил его после учений на «дизель», то есть в дисбат определить за самое страшное предательство — за нарушение Присяги. Все это знали, но никто не мог осознать, слова как-то мимо пролетали. Только чурки радовались.
Однажды на 9 мая мы, вдруг, как очнулись, потому что впервые услышали голос нашего жиденка, точнее, его слова. Но этому предшествовало некоторое событие.
На вечернем построении Чайка, нажравшись водки до выпучивания глаз, сам пробил жиденку в поддых и сказал чуркам: «Что-то духи ваши совсем расслабились, служба медом показалась? Провести разъяснительную работу!» Уж чурки-то расстарались.
Очнулся жиденок, наверно от холода под самое утро. Лежал он в дровах для костра. Полежал он наверно немного, посмотрел в звездное небо, а потом решил действовать. Оружие для нас — табу. Только для старослужащих. Однако в карауле стоял такой же дух, как и мы. Жиденок посмотрел ему в глаза, положил руку на плечо — и тот посторонился.
Выбрал он себе автомат одного из чурок, примкнул полный рожок и пошел прямиком в палатку, где спали в сладких преддембельских грезах самые большие «друзья». Без особых предисловий вынес ударом ноги челюсть у ближайшего, тот своим визгом разбудил остальных. Чурки заорали, было, в непритворном возмущении, но осеклись: жиденок передернул затвор, потом еще раз, чтобы вылетевший патрон не оставил никаких сомнений в серьезности оружия.