— Уже семь дней, как похоронили, — донеслось до его слуха из телефонной трубки.
— Он умер? — наконец, Ромуальду удалось выдавить из себя некоторые звуки, не самые разумные, конечно, но мать его поняла.
— Он погиб, Ромка, — ответила она.
На пароход Ромуальд вернулся, шагая, как автомат: вот он звонил с главного почтамта на Дворцовой площади — а вот уже поднимается на судно, пришвартованное на набережной Лейтенанта Шмидта.
На второй палубе помимо капитана, деда и третьего штурмана жил еще начальник радиостанции. Тогда они еще не были сокращены за ненадобностью, в основном, являя собой очень сложных людей, потому что владели всей информацией.
Вот к нему и направился Ромуальд, едва сбросив куртку. Когда постучался в дверь, ее открыл невысокий человек, неосознаваемым образом отличавшийся от всех карел, северян, да и русских, впрочем. Он, увидев, кто к нему пришел, моментально изменил выражение лица с отзывчивого на раздражительное. Видимо, понимая, что стучаться к нему могут лишь самые вышестоящие начальники, то есть капитан и только капитан, а тут — какой-то матрос-практикант.
— Чего надо? — вопрос раздался, как шипение потревоженной змеи.
— Мне была больше недели назад телеграмма? — спросил Ромуальд.
— Да ты кто такой? — взвился вдруг радист. — Какое право имеешь обращаться ко мне? Наберут на флот карасей!
Последнее предложение было явно лишним.
— Как ты меня назвал? — невинно поинтересовался Ромуальд, хотя в глубине души у него уже открылся клапан, выпускавший багровую ярость на волю.
— Пошел отсюда! — заорал начальник радиостанции. — Будет еще всякий карась мне тыкать!
— Ага, — сказал Ромуальд. — Буду!
Резко схватив левой рукой за воротник, правой за пояс, он напряг руки, одновременно чуть приседая. Поднять тяжелого татарина ему не вышло, но толкнуть удалось знатно. Пока тот кривил в бешенстве рот, он уже мчался спиной вперед, едва касаясь палубы ступнями, прямо к трапу вниз, на первую палубу. Радист взмахнул ногами, перевалившись через блестящие перильца, и рухнул на ступеньки. Так, конечно, в голливудских фильмах ломают шеи, но на советском флоте падают без сильного ущерба и с больших высот. Например, с капитанского кресла.
Раздосадованный и все еще взбешенный начальник радиостанции бросился в бой, едва поднявшись со ступенек. Теперь Ромуальд проводил серию: три в корпус, четвертый в голову. Кто их растащил, было непонятно. Скорее всего, Лариса, которую сначала очень удивил выпавший чуть ли не под ее ноги радист.
Ромуальда загнали в каюту, он и не очень противился. Зато начальник радиостанции устроил представление: он в бешенстве рвал на себе одежду и орал на неизвестном языке, изображая, как сильно он негодует. Впрочем, со сломанной ключицей много не навоюешь, его спеленали и отправили в ближайший травмпункт поставить тугую повязку и получить дозу успокоительной глюкозы в задницу. Диагноз — падение с лестницы.
То, что спокойный и совсем непьющий практикант взбунтовался, мигом стало известно всему экипажу. «Совсем обнаглели караси!» — сразу сказали второй механик, боцман, электромеханик и рябой моторист. Начальник радиостанции ничего не сказал — он, подвывая от ярости, строил планы мести один краше другого. Капитан и старший механик промолчали — они плавали в бескрайних просторах запоя. А остальной экипаж друг за другом потянулись в каюту к Ромуальду. Никто не мог поверить, что такое буйство имело место на борту «вермишели».
Мудрый отставной капитан третьего ранга выяснил причину конфликта очень быстро: повариха слышала беседу про какую-то телеграмму.
— Злой татарин! — сказал он практиканту. — Очень злой татарин! Да просто сволочь какая-то! Ладно капитан — он же больной человек. Но этот…
Не договорив, старпом ушел к радисту. От его крика чуть не смялись переборки, выражения были сочными и ни разу не повторяющимися. Спустя некоторое время, он вернулся к практиканту, выставил на столик бутылку импортной водки «Смирновская» и произнес:
— Постарайся забыть про радиста. Если к твоему горю добавить зло, то будет совсем плохо. Не все люди — гады. Я вон — тоже татарин, но добрый!
— Ага, — согласился второй штурман Вова. — С татарской фамилией «Эркеленс».
Он тоже прискакал к Ромуальду выразить свои соболезнования, не забыв водку «Даньска» в металлической бутылке. Потом пришли «Абсолют» с поварихой, «Распутин» с Блюмбергом, «Горбачефф» с третьим механиком и «Столичная» с Савелой. Самым последним появился запоздавший в городе Назар с «Россией».
Сначала Ромуальд ничего не чувствовал, только полную обструкцию и пустоту. Он даже не понимал практически ничего из того, что говорили все люди, набившиеся в его каюту.
— Ромуальд, попробуй выпить водки, — сказал Савела. — Если будет нехорошо: кричать захочется, ругаться, драться — перетерпи и больше не пей. Если слезы подойдут — не сдерживайся. Вообще больше двух стопок тебе пить нельзя. Но и не выпить, наверно, тоже недопустимо.
Народ его поддержал, поэтому Ромуальд позволил себе две эти стопки. Однако слезы не навернулись, драться перехотелось. Было только желание слушать, что говорили люди, даже не задумываясь над смыслом. Главное — это чувство товарищества, моральная поддержка, осознание того, что какими бы разными людьми все не были, хороших людей всегда больше. Эта аксиома жизни, поэтому доказательств не требуется.
Картина выходила такая: радист получил телеграмму о смерти отца практиканта, отнес ее, как и положено, капитану. По сложившейся на советском флоте практике Ромуальда должны были отправить даже без замены из любого ближайшего порта, где бы судно ни находилось. Порт был Антверпен, но через неделю они должны были быть в родных водах. Толя-Нос решил: дождаться Питера. Начальнику радиостанции же предложил помалкивать.
— Это мастер из-за меня задурковал, — сказал Блюмберг.
Действительно, в предшествующем Антверпену Роттердаме Коля вечером ушел терзать гармонь в ближайшие кусты за грудами металлолома. Там он по традиции и заночевал. Но судну, вдруг, предложили, не дожидаясь утра, следовать в «Антрепу». Решение было внезапным, но не настолько, чтобы не найти отсутствующего на борту гармониста. Однако капитан, находясь в своей «сумеречной зоне» постановил: никому не отлучаться с борта и немедленно идти в рейс. Старпом дунул для порядка в судовой горн, но был жестоко закритикован начальством, так что Блюмберг, не расслышав прощальный гудок «вермишели», преспокойно проспал до самого утра. Какое же было его удивление, когда на причале он не обнаружил даже следов от судна под российским флагом. Стоял какой-то сухогруз, но там бегали одни узкоглазые смуглые парни, которые по-русски не понимали ни черта и его на борт не пустили.
Но, даже не зная никакого иностранного языка, советский моряк не пропадет, тем более, если он носит такую многообещающую фамилию, как «Блюмберг», облачен в драную фуфайку и держит под мышкой гармошку.
До проходной порта в Ротере добраться не так уж и просто, можно идти несколько часов — и не дойти. Его подобрал автобус с офицерами из службы иммиграции. Те, проверив фамилию, название парохода и страну проживания странного бомжа, потребовали играть на гармошке. Насладившись диковинными звуками, они связались с былым судовым агентом и передали Колю ему, чтоб тот отвез Блюмберга прямиком в Антрепу. Документов у нашего матроса не было никаких, поэтому очень странно поведение «иммигрэйшн»: они не стали его пытать, допрашивать, бить и расстреливать. Просто отпустили. Наверно, песня под гармошку разжалобила.
Через два часа уже в Антверпене Колю с рук на руки передали другому агенту — бельгийскому, чтобы тот доставил нашего парня прямо на борт. Однако «вермишель» поставили на сутки на якорную стоянку, поэтому пришлось бичевать в каких-то вагончиках, где были постели и туалет, а больше ничего не было. Очевидно, звуки желудка и выхлоп перегара были слышны не только самому Блюмбергу, поэтому агент привез еду, пиво и чеки, которые жестами потребовал подписать. По этим бумажкам получалось, что российский моряк проживал в ожидании парохода в трехзвездочной гостинице, получил двухразовое питание и деньги на карманные расходы. Коля жестами потребовал равноправной сделки — и агент, честно выплатив карманные франки согласно описи, выложил перед ним еще десять листов, в которых старый автомобилист без прав Блюмберг узнал техпаспорта на разновозрастные автомобили, в том числе и советского производства.