Часто кашляя в кулак — к-к-к-к, — подошел Брюсов.
— Корней Павлович… Вы посмотрите… К-к… Их хоромы… К-к… Это Печерская лавра… К-к… Собор Парижской богоматери… К-к-к-к…
— Заходили внутрь?
— Очень любопытно… К-к…
— Ладно, посмотрим. Карандашом владеете?
— Делитантски, но… К-к…
Пирогов вынул из кармана гимнастерки два листа бумаги, сложенные вчетверо. Короткий карандашик достал.
— Составить схему можете?
— Я думал этих… К-к… Портреты…
Пещера оказалась просторной, высокой, как церковь, и почти правильно круглой. У входа на камне стоял фонарь. («Кажется, в Коже пропал из клуба фонарь».) Пирогов встряхнул сто, ощутил легкую отдачу в ладонь. Это качнулся керосин.
В тусклом желтом свете они разглядели в центре пещеры очаг, похожий на большой камин, с трубой, выведенной в свод. Выше и чуть сбоку от входа было второе небольшое отверстие как раз для трубы. У дальней стены стояла прочно сколоченная из ошкуренных лиственниц разгороженная на секции общая лежанка. Пирогов насчитал семь «колыбелек», но одна явно не принадлежала никому: либо ждала ночлежника, либо потеряла его. Она не была заправлена. В остальных клетках виднелось сено. («Литовка-то!») Поверх него — брезент, одеяло, скатерть с бахромой, овчина. Что удалось спереть.
На спальной половине оказался настланный пол, хорошо настланный — доска к доске. Против изголовья даже стена была обшита. Чтоб не холодила. Не осыпалась на спящие головы. На дощатой стенке висели… цветные репродукции со старинных картин: обнаженные женщины, пухлые, розовые. Пирогов поморщился: не любовь к искусству собрала их здесь, ох, не любовь…
Справа от входа стояли две тяжелые рамы из толстых тесаных лесин. В них были вставлены двери. «Сняли на лето, — догадался Корней Павлович. — Чтоб просушить пещеру к зиме… Погреть… Долго жить собирались».
Между очагом и левой стеной стоял длинный стол. («Зимняя едальня».) Ножки и царга были сработаны топором из лиственничных жердей. Крышка из струганых досок, уложенных поперек. Под ней прочная полка. Брюсов затрясся при виде ее. Во всю длину полки красовались золотом и тиснением старинные книги в кожаных переплетах. («Как у Сахарова дома», — вспомнил Пирогов.)
— Пересчитайте, но трогать не надо, — разочаровал он Геннадия Львовича. — А то мы до ночи не управимся.
От углов стола поднимались по стене две ошкуренные жерди, соединенные вверху тесаной перекладиной. Между жердями, распятая деревянными колками, розовела школьная карта СССР.
— Это-то для чего?
Вглядевшись, Корнеи Павлович увидел на ней карандашные крапинки. Они тянулись к Волге.
«Вишь ты, деньки считали. Карту завели. Молили своего сатану… Неужели верили и верят? Не тем ли объясняется надменная усмешка атамана. Мол, ты меня сегодня, а завтра — тебя… Они думают, что немцы придут, большевиков побьют и отдадут им всю Россию на разбазаривание!.. Петухи щипаные. Не на того поставили. Не туда мозги завернули… Впрочем, Гитлер тоже мозги не в ту сторону бросил… Верит, что может что-то… И вся его орда верит. Так и эти ублюдки… — Он внимательно пригляделся к карандашным отметкам. На карте Ударцева они дальше от Волги отстояли. Значит, эта была свежее. — Кто-то информировал регулярно. Сахаров? Или еще есть?»
Вдоль правого поля карты была закреплена красная шелковая нить. На свободном конце ее голубел, поблескивал полировкой тоненький — чуть толще спички! — дамский карандашик.
Пирогов застонал, будто пронзенный раскаленным штыком. О небо, не дай состояться соблазну, не дай разрядить револьверы в бранчливую свалку повязанных тел.
И небо сжалилось, не отняло разум.
— Видите карандашик, Геннадий Львович?
— Даже очень хорошо. На фоне остального Собакевича он особенно мил и, я бы сказал, невинен.