— Вы были в плену?
— Бог миловал. Но людей оттуда встречал… И вообще… Я ж не в буквальном смысле. Для образного, так сказать. Для словца.
— В следующий раз будьте аккуратней со словами. Так о чем мы говорим?
— Меня под наганом в туалет водят. И стоят за дверью.
— Я не давал такой команды.
— Я им тоже говорил. Но переспорить вашу… огненную гетеру, прошу прощения, если что не так, нельзя.
— Кого вы имеете в виду, — искренне не понял Корней Павлович. Представил Полину, потом Варвару, Оленьку… Гм…
— Эту… — Брюсов вскинул руки до груди, растопырил пальцы, ловко потыкал ими вниз, безошибочно изобразив Долгову за пишущей машинкой. — Приказала не спускать с меня глаз и сопровождать в туалет под ружьем. Поймите меня правильно, товарищ Пирогов, я — мужчина, я могу проморгаться. Но молодые девушки. Де-евушки! Неприлично получается. По отношению к ним прежде всего. И по отношению ко мне бесчеловечно.
— Виноват, — сказал Корней, не пряча улыбку. Ему понравилось возмущение харьковчанина. — Кем вы работали раньше? До войны?
— Чин у меня не очень большой. Я люблю искусство. Театр, музыку, живопись… Мне бы смолоду здоровья. Я бы стал профессионалом. Но не судьба, видать. И я работал в заводском Доме культуры. Всего лишь. Но мы ставили Шекспира, Островского.
— Хорошо, я отменю приказ Ирины Петровны.
Было уже без трех минут двенадцать. Пирогов чиркнул спичкой, снял стекло с керосиновой лампы. Конечно, можно было подняться сейчас, сказать: оставим разговор до завтра. Но надо быть справедливым. Брюсов тоже нуждался в отдыхе, пожалуй, больше чем Пирогов. По словам ленинградок, Евгений Львович и день и ночь проводил в хлопотах о их детях. Да и не только детях. Много у него было в пути обязанностей: добывать еду, выменивая ее на вещи во время длительных остановок, бегать за водой и кипятком, вести переговоры с дежурными по станции, выяснять, почему поезд с эвакуированными часами торчит в тупиках, а не идет дальше. Все эти переговоры мало что меняли, но их требовали женщины, и Брюсов подчинялся, чтоб не обижать их. По всему он был хороший человек. Но у Пирогова были свои инструкции, обойти которые он не имел права. В биографии Брюсова было не все ясно.
— Вы сделали, что я просил?
Геннадий Львович утвердительно кивнул, ощупал себя, вспомнил, что оставил пиджак в приемной, тяжело поднялся и, приволакивая ноги, вышел. Вернулся он уже одетым, держа в руке два листа жирно расчерченной бумаги. Корней Павлович чуть не застонал. «Надо завтра же… Сегодня! Ну да, сегодня же выбросить чертову книгу. На ней можно голову свихнуть». Положив листы перед собой и не заглянув в них, спросил:
— Днем вы обмолвились, что выходили из окружения. Это так или тоже для словца?
— Обязательно так! Двое суток — балками, перелесками, садами.
— Значит, вы были на территории занятой врагом?
— Территория была наша.
— Кто-то из нас не понимает, что такое окружение.
— Там, где проходила дивизия полковника Ольшанского, была только наша территория. Немцы были слева, справа, впереди показались их мотоциклисты. Но среди нас… Извините, между нами фашистов не было.
— Вы уверены?
— Я верю, что люди, поставленные ловить шпионов во фронтовой полосе, не зря едят хлеб.
— Где и как вы соприкасались с немцами?
— Товарищ Пирогов!..
— Вспомните, это важно.
Брюсов потускнел, засопел протяжно, с присвистом.
— Понимаю. — Облизнул губы, достал из кармана баночку из-под монпансье, вынул из нее порошок, высыпал на язык. Пирогов налил воды из графина, протянул стакан. — Спасибо… Астма чертова. Где соприкасался?.. Понимаю… Лично я? Под Ольховаткой… Нас вынудили отойти на юг. И тут они сели на хвост… Прямо как приклеились, честное слово. Ольшанский оставил один полк на прикрытие, два остальных и толпы эвакуированных пошли дальше. Я не мог уйти с ними. У меня, — постучал по груди пальцем, — у меня астма. Я не выношу дыма. Задыхаюсь. Меня раздирает кашель… А кругом и впереди горела стерня, солома, хаты, сады… Это ужасное зрелище, скажу вам… Это кошмар какой-то… Я подобрал винтовку, залег в воронку. Чуть позади красноармейской цепи. Я понимал, что не имею права, что меня могут неправильно понять. Но я не мог идти дальше. В душе я надеялся, что меня убьют… Дым, пожары измотали меня вконец… Вы никогда не думали о смерти, как об избавлении? — Он кашлянул. — Извините… Немцы появились на машинах. Они торопились, догоняли дивизию. Их было не очень много. Человек сто пятьдесят. Какая-то ударная группа. С пулеметами, автоматами… Я их видел, как вас сейчас. Они торопились по проселку и не знали, что мы их ждем… А вы говорите — не факт… Что тут началось. Я человек не военный, но, как я понял, их пропустили в мешок и дали перцу. Они прыгали с машин, ложились у дороги, но пули доставали их. Они попались… И тут я увидел совсем близко немца. Он был больше меня. Честное слово. Я против него, как кролик против удава… Он зашел сбоку и приближался к нашим пулеметчикам… Так я с ними встречался, товарищ Пирогов…