— Что ж вы замолчали?
— Он сам оказался против моей винтовки. Мне оставалось нажать спусковой крючок.
— И вы нажали?
— Да… Он не успел… Не успел увернуться. Он был очень крупный. Просто нельзя было промахнуться в такого.
— Вы, кажется, жалеете, что не промахнулись?
— Мне не жалко его. Нисколько. Мне себя жалко.
— Вы случаем не верующий?
— Нет. Но с вами я разговариваю как на духу. Поймите драму человека, который на своем веку мухи не обидел и вдруг — человек.
— Фашист, — поправил Корней Павлович.
— Я понимаю это умом… Умом я бы их всех в порошок… Но одно дело рассуждать, другое — убивать.
— Они испоганили ваш Харьков. Вы же не звали их туда? Не звали? Они пришли с огнем…
— Товарищ Пирогов, не агитируйте меня. Если бы мне пришлось стрелять сто раз, я стрелял бы и убивал. Но мне не пришлось. Бойцы сами расправились с ними. Остатки их зайцами… Пешком, заметьте! Пешком зайцами драпнули. И мы отошли. На рассвете догнали дивизию. Она занимала оборону, пропустила нас через свои окопы.
— А как же дым? Или к рассвету все сгорело? Дождь прошел?
Брюсов вздохнул покорно. Облизнул розовые губы.
— Вы не верите мне.
— Но почему же так сразу? Просто я обязан свести концы с концами.
— Это ваша работа. — Поглядел на стенные ходики. Они натикали половину второго. — Я задержал вас.
— Не беспокойтесь, мне было интересно вас слушать. Так что с дымом случилось к рассвету?
— На рассвете всегда бывает покой в природе. Утихает малейший ветерок… Это было ужасно. Дым стоял стеной и сделался ядовитым, как укус гремучей змеи. Я думал, что скончаюсь от кашля. Падал на землю, просил оставить меня. Даже просил судьбу послать мне шальную пулю, потому как винтовку у меня отобрали. Красноармейцы, сами измученные боем и усталостью, все-таки вывели меня в расположение наших.
— Скажите, кто может подтвердить, что вы того… фашиста пристрелили?
Брюсов пожал плечами.
— Вы говорите, что он подкрадывался к нашим пулеметчикам, и если бы ему удалось подойти ближе, исход боя мог бы другим оказаться. Так я понимаю?
— Спасибо, товарищ Пирогов. Вы хотите помочь мне. Но я действительно ничего не понимаю в военном деле. И боюсь, что в сутолоке боя, в волнении никто не обратил внимание на одиночный выстрел. Эка невидаль, когда по всему огромному полю грохот и треск стоял, аж в ушах пробки получались.
— Жаль, — признался Корней Павлович. — Вам бы очень пригодился свидетель.
— Но с тех пор его могли сто раз на дню убить. Там же война! Там пули роем летают, как сердитые пчелы. Там мины разбросаны чаще, чем конские котяхи на дороге. Там самолеты с бомбами, а орудия бросаются снарядами. Там чем больше убьешь, тем выше тебе награда. Тем у самого прибавляются шансы прожить на день дольше.
— Ладно, — сказал Пирогов примирительно. — Скоро светать начнет, а мы без выходных работаем. Что мне с вами делать?
Уставился в писанину Брюсова, увидел жирную клетку, отпрянул от нес, будто ожегся.
— Мне бы отдохнуть, товарищ лейтенант. Не знаю, каким духом держусь на ногах. Видно, со страху перед вами.
— Понимаю. Думаю, куда вас устроить.
— Днем я видел у вас в отделе небольшую келью… Или как это по-вашему: ка-пэ-зэ. Так, кажется? Она пустая, и я бы мог некоторое время занимать ее. Тем более, что вроде как арестован и нахожусь под следствием.
— Не говорите лишнего, — перебил Пирогов. Ему понравилась идея. И слово «келья» понравилось. Как колыбельная звучит: кель-я, кель-я…
Комнатка эта была в уголке на месте старых сеней против черного хода во двор. Наружная дверь теперь была прочно заколочена и обшита изнутри широкими толстыми плахами.