Кто же тогда? Кто?
Раскидавшись на тонком казенном матрасе, брошенном на пол, беспокойно, внезапно всхрапывая и протяжно постанывая во сне, спал Брюсов. В груди его булькало, будто там прокатывались дальние громы.
«Музычка понадежней любой справки, — подумал Пирогов прислушиваясь. — Днем в людском гаме не очень слышно, а ночью… Тяжело, должно быть, всю жизнь так-то. Потому и бобылем скитается. Не хочет, чтоб знали о нем таком, чтоб жалели, сочувствовали… Или насмешничали… Разные люди есть. Умные и глупые… И застенчивые. И гордые… Страсть гордые какие… Надо пристроить его на работу. Пока ходит запрос… Где-то возле себя пристроить…»
Усталость убаюкала его, когда утро стало наполнять дом голубым светом.
В шесть заговорило радио. Пирогов проснулся, лежа прослушал последние известия. Они немного прибавляли к тому, что было вчера: упорные бои, атаки, контратаки, потери, сбитые самолеты… Пора вставать.
Одежда еще не просохла. Корней Павлович достал запасную, поношенную, легко проскочил в галифе и удивился тому несказанно. Его ли? Лишь начав застегивать пояс, пригляделся, понял, что его, что в прошлом году он был полнее, шире: брюки эти, сшитые по точным меркам, делали его подтянутым, бравым. Теперь они свисали, как пустой мешок. Гимнастерка тоже оказалась великовата, но выбирать было не из чего. Намотав запасные сухие портянки, он обулся в непросохшие сапоги. Хромовые, выходные, не хотелось портить в дождь и грязь.
Он вышел на крыльцо, осторожно прикрыл дверь, стараясь не разбудить Брюсова. Мимо двора шли, торопились на работу женщины. Они лавировали между лужами, аккуратно ступая на густые выпуклые розетки подорожника и спорыша.
«Не для Ржанца туфельки», — отмстил Пирогов, угадав на многих ленинградские «лодочки».
— Товарищ лейтенант…
Против калитки остановилась мать потерявшейся малявки. Красные наплаканные глаза глядели на Корнея как на чудотворную икону. Ему захотелось убежать домой, спрятаться от этих глаз.
— Товарищ лейтенант…
Она не находила других слов и ждала, ждала с мольбой и надеждой, что он найдет именно те, которые нужны ей.
— Здравствуйте, — сказал он. — Мы приняли меры. Три сильные группы со вчерашнего дня идут по шрам… Подождем результата. Потребуется, организуем четвертую, пятую. — Увидел испуг в ее глазах, поспешно прибавил: — Но, думаю, до этого не дойдет.
Она заплакала беззвучно. Корней Павлович посмотрел на женщин, остановившихся поблизости, призывая их на помощь.
— Боже мой, боже… Я схожу с ума… Товарищ лейтенант…
— Успокойтесь. Ничего страшного. Уверяю вас.
— Ой, да поймите ж вы меня… Поймите… Она могла сто раз умереть там… В Ленинграде… Она уже почти умерла… Если бы не бойцы…
Он понимал, что она готова говорить о своем горе не переставая, но кто-то должен слушать ее. Так ей казалось легче. А Пирогову сделалось невыносимо. Того и жди, выжмет слезу из глаз.
— Еще раз говорю, ищем. Не убивайтесь… Все будет хорошо… Возможно, уже сегодня… А сейчас, виноват, мне надо идти. И вам тоже… Все будет хорошо, и мы с вами еще посмеемся над приключением.
Последнее не столько ей сказал, сколько себе. У самого-то ведь душа не на месте. Второй день Игушева молчит, от поисковиков никаких вестей, ни слова малого.
В отделе было тихо, покойно. Пахло керосиновой лампой. Он отмахнулся от рапорта: сам все видел, все знаю… Прошелся до «кельи», заглянул в глазок двери, ничего не увидел, но всматриваться не стал, вернулся к дежурной.
— Ткачук?..
— Ни слуху, товарищ начальник.
Он вздохнул. Надо ж, как прижало. Впору самому брать ноги в руки и бежать, бежать, бежать… Куда? Ребят искать? Игушеву? Или поисковиков? Или на Элек-Елань?..
Он снова прошел в глубину прихожей комнаты, снова прижался к прямоугольному окошечку.
— Вы живой, Якитов?
— Живо-ой, — доложила из-за спины Каулина. — Кашлял недавно.
Пирогов снял замок с двери.
— Выходите.
Якитов неторопливо показался в дверном проеме, увидел, что Пирогов направляется на крыльцо, как бы и его приглашая.
— Зачем на люди-то? Или мне перед собой позору мало?
Пирогов поразился его щепетильности, но не подал вида.
— Пошли, — сделал нетерпеливый жест, будто смахнул с крыльца кого-то.
Потупясь, вобрав голову в плечи, Якитов шагнул за ним.
— Куда мы идем? — спросил. — Если домой, так я не пойду.
— Вот как? Почему же?
— А это никого не касается.
Он проводил Якитова в глубь двора к дощатому «скворечнику».
— Нуждаетесь?
— Другому некому, что ль? Сам в сортир водишь.
— Вы у нас высокий гость.
— Напоминаю, я сам пришел.
— Потому я и называю вас гостем.
На обратном пути они не перекинулись ни словом. Уже из-за порога брюсовской «кельи» Федор попросил:
— Не надо меня всей деревне показывать. Увезите в область. У вас ведь нет военного трибунала. А вина моя не нуждается в доказательстве.
— Куда вы торопитесь?
— Я же сказал, мне перед собой позору не обраться.
— А может, тайну бородача хотите быльем покрыть?
— Слушай, лейтенант… Я — трус, дезертир. Но… Зачем же ты так… Человек накормил меня. Последнее отдал по душевной простоте своей. А ты предлагаешь выдать его.
— Благородство взыграло. «Последнее отдал». А где он взял ото последнее? Хлеб!.. Не на той ли машине, что стоит у дороги? Не угощал ли он вас мясом вашей собственной коровы?
— Он стар для таких подвигов.
— Однако он доковылял до Элек-Елани. И допустил укрывательство дезертира… Он нагнал на вас страху, а вы говорите — стар.
Повесил замок, проверил, — надежно ли? — пошел составлять рапортичку. Когда без минуты восемь к нему заглянула Ирина Петровна, текст был готов и дожидался ее. Потом Пирогов обошел отдел, заглянул в ленкомнату, толкнулся в запертую дверь угро. Вернулся к дежурной.
— Сколько же штыков у нас осталось?
Перед ним стояла Каулина и пришедшая сменить ее Ветрова. Та самая Ветрова, которая вчера днем выполняла обязанности оперативной дежурной, посыльной, допоздна принимала от руководителей учреждений запертые замки и пломбы, убеждалась в их надежности, исправности. Сегодня ей предстояло сесть за барьер до завтрашнего утра, выполнять десятки маленьких обязательных дел.
«Трудно им», — подумал Пирогов жалостливо. У Ветровой было малокровное утомленное лицо, и вся она была квелая, будто подвяленная. «Еще эти… женские штучки. Хотя бы сами регулировали очередность. Ткачук или Пестова. Лучше Ткачук.»
У входа в сером дождевике и платочке застигнуто переступала с ноги на ногу Астанина. Она появилась после восьми и испуганно ожидала выговора или, как говорила она, нагоняя. Уварова прямиком из дома ушла на пилораму.
Вот и все ударные силы! Все боевые штыки!
— Каулина, как сменитесь, останетесь за старшего. И за среднего и за младшего. В трех лицах, — сказал Пирогов. — Разрешаю отдохнуть в любом кабинете, но требую неотлучно находиться в отделе. Должны наконец подать голос Ткачук и Пестова. Это — раз. И два: ровно в девять разбудите Брюсова и вызовите его сюда. Он у меня дома.
Подумал, не забыл ли чего. Прошелся по комнате. Остановился перед машинкой.
— Одну минуточку, — сказала Ирина Петровна, закладывая под валик очередной лист бумаги и выравнивая верхний срез. — Читайте пока первый экземпляр.
Он пробежал глазами текст. Отмстил складные слова: вор — шофер, малявкой — явкой. Удивился легкости, с какой оказались они в официальной бумаге. Гмыкнул иронично: поэ-зия. Дождался, когда второй лист ляжет перед ним, поставил подпись и там и там.
— Ирина Петровна, — сказал нетвердо. — У вас дома есть картошка?
Она ответила быстро, будто последние дни они часто репетировали эту сцену.
— Есть, товарищ лейтенант.
— Одолжите нам… С Брюсовым… Штук по пять.