— Лошадь бы куда-то на ночь.
— Это мы мигом. Мы ее ко мне в стайку. Там по нынешним временам, хо-хо, простору на всю деревню хватит.
В длинной нательной рубахе навыпуск он выбежал во двор, раскидал жердины, лежащие вместо ворот, взял лошадь за узду.
— Нн-о, хорошая. Нн-о!
Так же быстро он распряг ее, втолкнул в сарай, принес охапку сена.
— Сбрую, вожжи надо в сени занесть. Не ровен час — уведут.
— Поди, не посмеют у начальника милиции, — сказал Пирогов, снимая дугу.
— Вы меня простите, если не так что брякнул: вон война какая идет, тут всё с ног на голову перевернулось. Заходите в избу. Вот та-ак! Осторожно! Темень проклятая!
В избе было тепло и сумрачно. На заставленном кухонном столе слабо светила лампа. За день разъездов Пирогов изрядно настыл и, шагнув из сеней за толстую, обитую мешковиной дверь, ощутил, будто его окатили горячей водой.
— Вот сам товарищ Пирогов в гости к нам, — сказал хозяин, появляясь следом.
У жаркой печи на высоком прочном табурете сидела женщина в широкой замызганной юбке, широкой кофте и в платке и чистила картошку. Длинная тонкая кожурка тянулась от ножа до пола. Женщина, не меняя позы и не прекращая занятия, приподняла голову, коротко посмотрела на Корнея Павловича, перевела тяжелый недружелюбный взгляд на хозяина и задержала его на нем значительно дольше.
«Кажется, я нарушил важный разговор», — подумал Пирогов, но не подал вида, сказал вслух напористо, бодро:
— Добрый вечер! Прошу прощения за неурочный час. Но дело у меня к вам.
Женщина не то кивнула, не то просто опустила голову, уставясь на картофелину. Корнею Павловичу вдруг сделалось стыдно. «Тут определенно был разговор», — подумал Пирогов, вспоминая, с какой готовностью кинулся навстречу ему председатель. Решив так, он уже не удивлялся угрюмости, неприязни женщины. Снял шапку, поискал, куда бы ее положить или повесить. Но хозяин выхватил, аккуратно, даже осторожно, будто она была из хрупкого стекла, положил на настенный шкафчик.
— Раздевайтесь. Я помогу. Вот сюда…
Он провел Пирогова в комнату, точнее за печь, ибо вся изба делилась ею надвое, освободил стул, спихнув с него какие-то тряпки.
— Располагайтесь. Я — сам-момент.
Он о чем-то пошептался с женой, вернулся с лампой, поставил на стол, суетливо потыкался туда-сюда, поймал другой стул за спинку, подсел к Пирогову.
— Такие все дела. Не жизнь — толкучка.
— Может, я некстати?
Хозяин замахал руками. Это могло обозначать: «что ты, что ты» или «тише-тише!»
«Странный мужичок, — подумал Пирогов. — Как же ты, брат, руководишь Советом, если дома будто на спице вертишься».
— Как у людей настроение? — спросил Корней Павлович.
— У кого как. Молчат. А что на уме, поди узнай.
— Так все и молчат? И даже не ругаются.
— Этого сколь хошь. А вообще больше молчком.
— Вы бы первым заговорили. Глухо у вас. Вот и народ глохнет. Немеет.
Хозяин провел ладонью по шее, поднес к глазам, качнул головой.
— Потею чтой-то.
— Жарко топите. Дрова не вешаны.
— Жить в лесу и не иметь полена…
Председатель оглянулся на кухню, будто боясь, не подслушивают ли их. Взгляд его небольших луповатых глаз был настороже. «Да что он в самом деле, — подумал Пирогов, — будто ждет кого-то и боится, как бы тот не встретился со мной».
— Как Анкудай стоит?
— На прежнем месте, — Корней Павлович пожал плечами. — Давно не был там?
— Не то чтобы… Пришлось к слову… Конечно, куда же ему деться… А вы к нам проездом? Или дело?
Разговор явно не клеился.
— Извините, у меня к вам несколько вопросов, — сказал Корней Павлович, поняв, что к близкому знакомству с этим человеком у него не лежит душа.
— Я… Да… Сам-момент…
Он снова убежал за печку, и снова оттуда послышался шепот. Хозяин тут же появился в комнате, вытирая тряпкой шею.
— Значит, вопросы?
— Да! Вас зовут Федор Африканович?
— Африканович, — как эхо подтвердил хозяин и кивнул для большей достоверности.
— Федор Африканович Князькин?
— Как есть — Князькин.
— И вы председатель сельсовета?
— Какой там председатель. Числюсь.
— Это как же так? — опешил Пирогов,
— Чего тут пояснять. Не годен я для такой работы. Характеру не добрал смолоду. Буду писать в исполком, чтобы освободили.