Шарканула входная дверь. Что-то сказала дежурная. По шагам Корней Павлович догадался, что идут двое, один ступает крепко, второй приволакивает ногу. Так и есть. На пороге кабинета появилась невысокая фигура в широком книзу, как парашют, тулупчике, порыжевшей суконной шапке с сухим кожаным козырьком. Увидев Пирогова за картой, старик замешкался. Козазаев мягко подтолкнул его сзади.
— Проходите, — пригласил Корней Павлович, поднялся навстречу. — Извините, мы не знакомы.
Старик неуверенно передернул плечами, покосился на Павла.
— Трофим Сидоркин я.
— Садитесь. И посмотрите сюда, — Пирогов повернул карту перед стариком. — Вам эти места знакомы?
— А как же?!
— Что вы о них можете рассказать?
— Что о них рассказывать. Места как места. Даже красивые. Только с нашей стороны трудно зайти. Камень тут крутой. И тянется, считай, верст на десять. Потом и тут где-то, — старик ткнул пальцем в карту, — помягче будет спуск. Но долина сжимается. А на дне, как ступенька. Аршинов так на десять. Потому с этой стороны для чабанов неприступная дорога. Да и вообще. В девятнадцатом, едят тя мухи, малость потеснили нас белые. Ушли мы, как в крепость: где не сунется Колчак, мы его видим издалека. Тут и ждем. Охоту быстро отбили.
— Как же туда пройти?
— Ежели скрытно надо, заходи от Святого ключика вдоль речки, до первого распадка. Там лесок по дну, а склоны голые…
— Лесок, говорите?
— Лесо-ок. С тех пор — ежели Егора не было, красиво, думаю, там теперь.
— Кто такой Егор, извините?
Старик кивнул понимающе.
— Это мы называем, когда река до дна промерзает. А в верховьях вода скапливается, ледяные коросты намораживает. Во! — Он повел взглядом от пола до потолка и обратно. — И вот однажды течет все это. Ох, течет, не приведи рядом оказаться.
— Понятно. Был Лесок и — сплыл… Ну, а трава, дрова и прочее… Есть?
— Этого добра в две руки не взять. Склон-то отчего голый? Круто — раз, дерна — во! Два, — Трофим Сидоркин сложил два пальца. — А под дерном камень уступами со щелями. Мох… На нем дерево начинает расти. В руку, а то и больше вымахает и не удерживает себя. Вместе с дерном вниз летит. Лиственница все больше… Мы из того леса жилье собирали… Костер жгли.
— Шалаши ставили, аилы? — спросил Пирогов.
— Аилы ставили. Две землянки отрыли. Не отрыли даже, а скорее прикрыли. Были такие ямы. Мы почистили их, лесу накидали. Сверху камня, земли. Дело к осени шло. Даже печь выложили.
— Долго сидели?
— Не. Тут вскоре объявился красный полк. Белые ушли.
— Не припомните, кто из анкудайских был еще в отряде?
— Как же, — старик обиделся. — Всех помню. Чтоб не соврать: двадцать, как один.
— А Сахаров? Сахаров был среди вас?
— Этот-то? — старик кивнул за окно. Он знал о бегстве Сахарова, о стрельбе, хотя, пожалуй, и не догадывался, чем они вызваны. — А как же? Тоже был.
Получалась сплошная чертовщина. Сахаров — бывший партизан, и Сахаров укрывает дезертиров, ведет опасную игру с Пироговым, тем самым выдавая какое-то нетерпение.
— Не помните, как Сахаров появился в отряде?
Старик помедлил, виновато отвел взгляд, зачем-то оглянулся на Козазаева.
— Хоть убей, едят тя мухи… Сам он не анкудайский. Из Тюн-гура. Или Усть-Кана. Тоже не знаю. К нам он пришел… Да, мы уже в Шепалино сбегали. Тут где-то…
— А потом?
— А потом — чо? Красная Армия! Мы, кто постарше, по домам. Молодых служить призвали… Нет, не помню, а врать не хочу.
— Большое спасибо на том, — кивнул Пирогов. У него не оставалось сомнения: Сахаров, зная место труднодоступной, сносно оборудованной партизанской базы, воспользовался ею для зимовки дружков, а теперь и сам ушел туда.
«Но ведь он знает, что в селе остались люди, не хуже его помнящие о лагере… — вдруг подумал Корней Павлович. — Что если я ухватился за ложное направление?.. Если все не так? Но кабарга шла распадком, о котором толкует старик. Именно там ее дважды подстрелили из обреза или карабина…»
Трофим Сидоркин терпеливо ждал, когда Пирогов обдумает следующий вопрос. Худое лицо его, с белой негустой щетиной по щекам выражало готовность вспоминать хоть до вечера.
— После войны Сахаров сразу осел в Анкудае?
— Да ведь как сказать. Кабы знать тогда.
Старик остерегался напраслины. И в самом деле, придет ли в голову честному человеку присматриваться к окружающим, запоминать их.