— Слушайте, — рассердился Корней Павлович. — Они находятся при исполнении. И я попрошу вес…
Старик часто-часто закивал, признавая неуместность своей шутки.
— Извините, извините, товарищ. Глупый язык хуже глупой головы.
— Так, что у вас ко мне?
Старик посмотрел Пирогову в глаза и перевел взгляд на дверную ручку.
— Хорошо. Только самую суть. Покороче…
От умного насмешливого взгляда старика, чуть заметной улыбки, которую нельзя никак было отнести к скептической и простодушной байбаковской глупинке, вспыхнуло раздражение:
— Дежурная! Займите наконец свое место.
Медленно старик дал полукруг по кабинету и, пока Корней Павлович усаживался за стол, остановился против карты, ткнул пальцем.
— Это как же?
— Я вас слушаю.
— Нет, ты мне ответь, — старик не слышал Пирогова, — это они сюда пришли. Тут ведь до нас — что на пальцы поплевать.
— Так я слушаю ваше дело, — еще раз напомнил Пирогов.
Старик крякнул, снова оглянулся на карту.
— От ведь прет, стерва! Нет, ведь как прет!
Он придвинул к себе стул, сел бочком, шапку зажал в ладонях, а руки сунул между колен — согнулся, сжался, как под тяжестью непосильной ноши, и только глаза быстрые-быстрые, прямо молодые, продолжали насмешливо лучиться.
— Дело у меня такое, дорогой. Месяц назад вакуированных привезли. И до того были. Сто семей, если не поболе. Ага? А кто эти люди? Нет, ты скажи, кто эти люди? Докажи, что среди них нет лазутчика…
— Все?
— Да ведь как? Сам вчера слыхал, похвалялась одна: «Герман придет, всех перевешает». И раньше слыхал. И выходит, не все базированные. Есть подосланные. Вон! — старик повернулся к карте. — Осталось-то до нас — шиш!
Он был или не совсем нормальный или подлец. А скорее всего и то у другое.
— Как ваша фамилия?
— Моя?.. Моя — Сахаров. Тут я… На берегу… Во-он…
— Хорошо, товарищ Сахаров, я сейчас же поручу проверить ваш сигнал.
Корней Павлович поднялся. Встал и старик. «Пожалуй, что ненормальный, — подумал Пирогов. — Ведь я даже не спросил, кого он подозревает».
— Проверьте, проверьте, — сказал Сахаров, медленно натянул шапку, снова подошел к карте. — Как прет, стерва. На вороных. Ничем не остановить. Ага?
— Остановят.
— Дай-то бог.
Отчего так гадко на душе. От очередных проводов? Или старик своими вздохами… Надо же, черт волосатый!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Суматошно мчалось время. Будто не было дня, — утро и сразу вечер. Утро — вечер.
Допоздна светились окна в райкоме партии и в райисполкоме. Жег керосин и Корней Павлович, чтоб как-то за счет ночи растянуть сутки, растянуть рабочее время.
Пришла телеграмма из управления. Научно-технический отдел подтверждал, что бумага от «бычка» и бумага, взятая у Козазаева, идентичны, а по дополнительным внешним признакам имеют много общего. Не исключено, что и тот и другой листы были в одном переплете, на это указывает одинаковый износ, а главное, сходство жировых отложений на поверхности.
Корней Павлович заперся в кабинете.
Два дня назад он справлялся у военного комиссара о Козазаеве. Тот подтвердил, что Козазаев действительно прибыл на излечение после госпиталя, о чем свидетельствуют документы.
Корней Павлович задал несколько пустяшных на вид вопросов, записал ответы.
Теперь, по получении телеграммы, он вынул записи. Дата прибытия минус дата убытия. Потянулся к карте, узнал расстояние. Получалось слишком много дней. Так много, что самому не понравилось. Один из этих дней совпадал с роковым для убитых на повороте в Ыло.
С досадой хлопнув ладонью по столу, будто внезапно оттолкнувшись от него, Пирогов быстро встал, распахнул дверь.
— Меня не спрашивал сегодня раненый? Этот… Козазаев?
— Нет, Корней Павлович, — отозвалась дежурная.
Он помедлил, думая, не послать ли за ним, решил, что потерпит, пока развиднеется на дворе. Затворил дверь, устало взял со стола трехдневной давности газету — почта приходила нерегулярно, новости старели раньше, чем их успевали прочесть.
У Сталинграда шли бои. Немцы приближались к Волге. Наши цеплялись за каждый клочок земли, но где-то между строк угадывалось, что земли этой осталась узенькая полоска, местами простреливаемая из пулеметов…
Военные новости трехдневной давности. А ты, лейтенант Пирогов? Ты ходишь тут, в тылу…
Умом он понимал, что нужен солдаткам для их безопасности и покоя, а неприятное ощущение виноватости перед ними не проходило. Хуже того, в последние дни, когда стало очевидным, что в горах скрываются лихие людишки, виноватость его сделалась почти физическим ощущением. Он искал случая, который должен, по его мнению, оправдать его пребывание в тылу.