Корней Павлович снова уставился на ленточку бумаги от «бычка». Внутренний голос подсказывал ему, что и корова, и преступление на повороте к Ыло совершено одними людьми, о которых он знал все и ничего.
Незадолго до этих событий бийские шоферы, обслуживающие стоянки верблюдов вдоль Чуйского тракта, жаловались, что чуть не были ограблены неизвестными. В кузовах ЗИСов керосин, мука, соль - на целую зиму, все на вес золота. Старые машинешки едва брали подъем, когда с боков дороги поднялись трое, а может, и четверо, заросших и драных, как пещерные предки. У одного - ружье. Хотели пугнуть, но не рассчитали место. Машины газанули и, быстро набирая скорость, ушли.
Пока шоферы два дня возились в моторах, Пирогов, вооружив своих сотрудниц, приказал держаться вместе, и они бродили по окрестным горам. Кедрач тихо, настороженно наблюдал за их поиском.
Через два дня прекратили облаву. Милиционерши, безропотно прошагавшие десятки километров по горам, попадали замертво.
В ту ночь Корней Павлович остался в отделе - и за дежурного, и просто так, для того чтобы побыть одному, обдумать происходящее.
В горах окопалась организованная банда. И рано или поздно она предпримет набеги на село. Лето клонилось к закату. Ночами белел тонким кружевом на траве иней, скрипел и взвизгивал под ногами ледок на лужах. В огородах и на близких склонах гор копали картошку.
Люди запасались на длинную зиму. И те, что скрывались от людских глаз, тоже должны были начать «заготовку».
И вот начали…
Корней Павлович закрыл глаза. И снова память настойчиво воспроизвела тот злополучный клочок бумаги и на нем отчетливые предлоги «и» и «в», обрывки слов «то», «ил» и мягкий знак.
ГЛАВА ВТОРАЯ
К вечеру, измученный и раздосадованный неудачей, Корней Павлович вернулся в отдел. Дежурная, стараясь не греметь сапогами, выпорхнула навстречу, торопливо расправила гимнастерку. Покраснела, растерялась.
- Здравствуйте, Пестова! Как дела?
- Хорошо, Корней Павлович, - не по уставу ответила она, и тут Пирогов разглядел в углу за перегородкой жуликовато сутулящуюся спину в солдатской гимнастерке.
- Что здесь делает посторонний гражданин? - насторожился Пирогов: неуставное смущение дежурной, похожее на кокетство, было неуместным перед его усталостью и озабоченностью.
Дежурная не успела рта раскрыть, как спина в гимнастерке распрямилась. Человек встал, повернулся лицом, доложил громко и четко:
- Красноармеец Павел Козазаев прибыл для полного излечения боевых ран.
Правая рука его висела на широкой цветной повязке, должно быть косынке, взятой дома.
- Ран, говоришь? - переспросил Пирогов примирительно, разглядывая бойца. Тот был его ровесником, лет двадцати пяти, росл, широкоплеч. Крупное лицо отдавало бледностью, будто вобрало в себя цвет госпитальных палат.
- Так точно, - подтвердил красноармеец.
- Он правда ранен, - торопливо помогла Варвара. - Я видела его документы. И рану…
И то, как держался боец, и то, как горячо вступилась за него дежурная, было естественно, красиво и понятно. Корней Павлович кивнул, уступая им, прошел к кабинету, вставил ключ в скважину.
В кабинете было одиноко. Пирогов перебрал газеты. На самом дне стопы увидел два письма. Они были не срочными, потому что содержали изложения соседских скандалов.
А там, у дежурной, было весело. Там что-то обсуждали вполголоса, прыскали со смеху.
Махнув рукой на дела, Корней Павлович вышел в дежурку.
Варвара поднялась за барьером, приняла серьезный вид.
- Наши где? - спросил он, объясняя этим свое быстрое возвращение.
- Так ведь время, товарищ лейтенант.
Он посмотрел на часы, которые показывали четверть девятого.
- Действительно, - улыбнулся виновато. Дальше-то что? Совсем одеревенел в заботах, в одиночестве.
Варвара спохватилась, протянула матерчатый мешочек.
- Угощайтесь, товарищ лейтенант. И садитесь с нами.
Он заглянул в мешочек, двумя пальцами вынул серо-коричневый кусочек сухого фрукта или овоща. Понюхал. Лицо его отразило недоумение и сразу за ним - радость узнавания.
- Сахарная свекла?!
Он знал свеклу с детства, с отцовского дома, когда жил в лесостепном районе. А в горах свекла, да еще в таком виде, была привозной редкостью.
Поблагодарив, Корней Павлович отправил кусочек в рот, стиснул зубами, осторожно принялся всасывать сладкий сок. Как в детстве, когда сам нарезал ломтики, закладывал в протопленную русскую печь.
- Садись, лейтенант, - здоровой рукой Павел дотянулся до свободного стула, придвинул ближе.
- А не помешаю? Дело-то у вас молодое.
- А вы - прямо старик, - Варвара покраснела от смелости.
- Старик не старик, а свое отрезвился.
- Не война, мы бы тоже отрезвились, - сказал Павел. Варвара застенчиво махнула на него рукой: ну тебя, означал этот жест.
Пирогов сел. Положил в рот второй кусочек свеклы.
- Так, о чем разговор?
- О чем говорят нынче? О войне. Павел почти год на передовой был. Вся война - его.
- Разведчик?
- Пехота.
- Трудная роль.
- Всем несладко.
Пирогову понравился ответ. Не бравирует, не ищет сочувствия, исключительного внимания. Деловой, серьезный парень,
- Что верно, то верно: всем несладко. В городе разговаривал я с летчиком. Ранен он был. Рассказывал: сволочной народ - фашисты. Глубоко подлый. Подловили его на самом светлом нашем чувстве, чувстве взаимовыручки… Летел парень вдоль фронта и увидел: три «мессера» одного нашего долбят. Ну, он, конечно, туда. Выручать. А этот «свой» оказался подсадной уткой. Вчетвером и навалились на одного. Так-то вот, - Козазаев поправил повязку, вздохнул. - Или вот такое кино… Стояли мы в обороне. И самолетами нас топчут, и из пушек хлещут, а мы - стоим. Как пойдут на нас, мы им покойников наделаем и снова стоим… И вот как-то утром рано глядим - самолет летит. Один. Ну, мы все в щели. Наблюдатели остались. Тишина. А он летит и молчит, не бросается ничем. И тут от самолета отвалилось что-то. И парашют над ним раскрывается. Чудно, думаем, на человека похож. Мы - бегом туда, где он приземлиться должен. Совсем фриц сдурел, думаем, шпионов по солнышку пускает. Как одуванчики. А парашют ниже, и верно: человек под ним болтается. Руками машет… Плюхнулся он на землю и орет дуром. Мы - к нему. Он еще пуще орет: «Не подходи!» По-русски орет. Видим, у него к животу корзина привязана. А что в ней? Боязно, однако подошли. Сидит на земле голый мужик. «Откуда, - спрашиваем, - взялся?» «Хорошие мои, из Василькова я. Был портной, стал заместо бомбы». И на корзину, на корзину опасливо показывает. С чем прибыл? Протягивает письмо.
Наш ротный взял. А конверт не заклеен. Вынул из него большой лист бумаги. На нем написано во-от такими буквами, чтоб видно было далеко: «Большевики торгуют Россией, а это - их продавец». Тут особисты подбежали. Мужика взяли, письмо забрали с собой. Нам от корзины бежать велели. Только мы отошли, в том месте, где мы стояли толпой, ка-ак ахнет. Он, скотина, вишь чего придумал…
- Надо ж, - удивился Пирогов. - Я считал, они прут лавиной, как псы-рыцари на Чудском озере.
- Так и прут. Только еще хуже. Он собирает в кулак танки и бьет со всей силы. Пробьет дырку и пошел гулять к нам в тыл, рвать фронт со спины… Старички нас учили, что самый первый бой и есть самый трудный, самый страшный. А оказалось, кому как… Мы ночью сменили передовую часть, до рассвета чистили, подгоняли окопы. Все молчком. Угадай, кто о чем думал. Лично мне страшно не было. Даже вроде бы весело. Землю рыл, как крот. Легко, будто на огороде грядку. А утром, чуть свет, они пошли. Густыми рядами. И снова не страшно. Кое-кто из наших над окопом головы не поднял. А я смотрел, и мне опять легко и весело. Будто и не война это… Дали мы им прикурить. Сам видел, как ложатся они перед пулеметом. Будто кто-то… великан откусывал от ряда по пять, а то и десять человек разом. Как из скибки арбуза. Гам - и нету! Дырки в рядах! Кино! Остановились они и ну поливать из автоматов. Что твой дождь зашуршал. А мне опять не страшно. Вижу, пули траву впереди шевелят, до нас не долетают. Ору, как пацан: ага, выкусили! А немцы уже назад пятятся. Строчат и под завесой пуль пятятся назад… Страшно потом стало. После боя. Когда увидел наших убитых. Я их, покойников, всегда боялся, а тут свои ребята. Понимаете? Не просто кто-то, а свои, вместе в запасном полку подготовку проходили. И тут представилось мне черт те что: как их черви в земле жрать станут, и страшно сделалось. Будто умом тронулся. Перед глазами чернота и черви… Не смерти испугался, а того, что после нее будет.