Теперь, по получении телеграммы, он вынул записи. Дата прибытия минус дата убытия. Потянулся к карте, узнал расстояние. Получалось слишком много дней. Так много, что самому не понравилось. Один из этих дней совпадал с роковым для убитых на повороте в Ыло.
С досадой хлопнув ладонью по столу, будто внезапно оттолкнувшись от него, Пирогов быстро встал, распахнул дверь.
- Меня не спрашивал сегодня раненый? Этот… Козазаев?
- Нет, Корней Павлович, - отозвалась дежурная.
Он помедлил, думая, не послать ли за ним, решил, что потерпит, пока развиднеется на дворе. Затворил дверь, устало взял со стола трехдневной давности газету - почта приходила нерегулярно, новости старели раньше, чем их успевали прочесть.
У Сталинграда шли бои. Немцы приближались к Волге. Наши цеплялись за каждый клочок земли, но где-то между строк угадывалось, что земли этой осталась узенькая полоска, местами простреливаемая из пулеметов…
Военные новости трехдневной давности. А ты, лейтенант Пирогов? Ты ходишь тут, в тылу…
Умом он понимал, что нужен солдаткам для их безопасности и покоя, а неприятное ощущение виноватости перед ними не проходило. Хуже того, в последние дни, когда стало очевидным, что в горах скрываются лихие людишки, виноватость его сделалась почти физическим ощущением. Он искал случая, который должен, по его мнению, оправдать его пребывание в тылу.
Вытянув под столом ноги и рассуждая таким образом, он и не заметил, что засыпает, когда раздался громкий стук в дверь.
Дежурная бросилась к двери, но быстро вернулась.
- Корней Павлович, там стучат.
- Откройте, - сказал он.
Дежурная откинула засов.
- Начальник здесь? - услышал Пирогов Варькин голос.
- У себя сидит.
Варька влетела в кабинет, как пожарный в горящий дом.
- Корней Павлович… - она рывком сбросила на затылок цветастую шаль. - Корней Павлович, там… Козазаев поймал одного в солдатском…
- Где? - Пирогов поднялся, расправил гимнастерку, пощупал кобуру.
- Пошли мы прогуляться… А он из леса. Грязный, с бородищей. Ну, мой-то: «Стой!» А тот бежать…
Варька с тонким присвистом шмыгнула носом, крупные слезы выкатились на щеки.
- Ты чего? - насторожился Корней Павлович. Обычно суховатый в обращении с сотрудницами, он незаметно для себя сказал «ты», и в голосе его откровенно зазвучало человеческое участие. - Говори же, что случилось?
- Да… - круглые блестящие бусинки нырнули по подбородку. - Да… догнал этого-то… И сгоряча больной рукой как даст.
- Зашиб до смерти? - подсказал Пирогов.
- Не-е, - спешно поправила Варька. - Ему-то ничего. Козазаев… Все швы на ранах расползлись…
- Худо… Неизвестный задержан?
- Привели. Меня за вами послали.
- Ай да Козазаев! Ай да милиционер! Пошли.
Козазаев сидел между дверью и столом, морщась и баюкая руку. На пороге пристроился дед лет семидесяти, низкорослый, легковесный, как сушеный чабачишко.
Увидев Пирогова, Козазаев поднялся.
- Сиди, - остановил Корней Павлович. Подошел к неизвестному, прижатому в угол столом.
- Документы.
Незнакомец не шевельнулся. Худое лицо в коричневой щетине не вздрогнуло, не выразило страха или откровенного упрямства. Он неподвижно и тускло смотрел на крышку стола.
- Встаньте.
Едва просунувшись в щель между столом и стеной, незнакомец поднялся, уперся спиной в угол, нетвердо подогнув под столом ноги.
- Выверните карманы.
Зорко следя за руками, Пирогов отмечал каждую подробность содержимого карманов: не понравилось, что коричневый курил свежий самосад, значит, кто-то снабжал с грядки, обломок напильника для кресала тоже был свежий, не успел засалиться жгут из цветастой хлопчатобумажной ткани.
- Все, - сказал неизвестный, хлопая по вывернутым карманам, будто стряхивая с них пыль.
- Нагрудные, - подсказал Пирогов.
Коричневый расстегнул пуговицы, достал книжечку раскурочной бумаги. Корней Павлович нетерпеливо взял ее. Узкие, как на «бычке», буквы шли через страницу.
- Теперь уже точно все, - сказал неизвестный. - Видите.
Корней Павлович собрал в носовой платок изъятое у незнакомца, завязал узелком.
- Фамилия? Откуда прибыл?
Коричневый повел глазами на старика, на Козазаева.
- Не хотите отвечать?
- Местный он, - крутнувшись на четвереньках, старик, кряхтя, стал на ноги, ткнул пальцем в сторону незнакомца. - Я ж его вот таким знаю. Федька Якитов, вот кто он.
- Якитов? Точно?
- Ну, Якитов, - рванул ворот коричневый. - Якитов Федор. Стреляй, если право такое есть.
- Так вот ты какой, гордый мужик…
ГЛАВА ПЯТАЯ
На предварительном допросе в отделе Якитов выложил все, что знал. Говорил он неторопливо, основательно, даже с некоторой жесткостью, четко выговаривая слова, не дожидаясь дополнительных вопросов. Но Пирогову его признания мало что прояснили.
Шесть недель назад призвали Якитова в армию. Уходя, наказал жене сохранять детей, его, Федора Якитова фамилию, если вдруг достанет его германская пуля. Война представлялась ему трудным, рискованным занятием, но он не испытывал парализующего страха перед ней, понимая незатуманенным умом, что призыв еще не удел, и кто знает, как обернется дело там, на передовой, может, и не найдется его убийца.
С группой мобилизованных он приехал в город, поселился в казарме, за высоким дощатым забором. От посторонних глаз. Начались занятия: бегом, кругом, ложись, коли… На рассвете выходили на загородный полигон, рыли землю, бегали в атаки и просто строем - как бы на марше, сцеплялись в рукопашных свалках… Тысячи дел у бойца. И все надо уметь исполнять быстро, точно. Иначе не выживешь в первом бою.
В баню их водили в город. Раз в неделю. В положенный по графику день и час - рот-та, становись! И - ать-два. Купаться. Смывать пот и пыль. Бельишко на горячих решетках жарить.
Тут-то и попутал грех Якитова. Возле бани встретил его дальний родственник по Василисе. Не то брат троюродный, не то дядя по матери. Гадай теперь.
Сурового вида капитан, из выздоравливающих после ранения, разрешил отлучку на три часа. А дома достали из подполья водку. Под постную закуску повело кругом голову… Еще пришли родственники, их оказалось больше, чем пальцев на руках…
Только на другой день опомнился Якитов, схватился за голову. И тут струсил, испугался ответственности.
Первой его мыслью было пойти в комендатуру и отдать себя в руки правосудия. Этой мысли хватило до вечера. А ночью ему казалось разумным пробиться в одиночку до фронта и - разве не бывает чудес - наткнуться на свою часть и пристать к ней. Весь следующий день он убеждал себя, что обдумает план, и когда казалось, что план вырисовывается, начинали раздирать сомнения - возможно ли чудо вообще?
Около месяца он мыкался у родственников, пока не услышал как-то утром раздраженный женский шепот: сколько еще кормить дармоеда, который к тому же накликает беду на дом? То ли брат, то ли сват громко вздыхал в ответ, и в этом вздохе угадывалось полное согласие с женой.
Он сделал вид, что ничего не слышал. Чем больше запутывался, тем жестче и беспощадней становился страх, перехлестнувший и волю, и разум.
Затравленным волком Якитов метался от флажка к флажку, то оживляясь новым фантастическим планом, то впадая в отчаяние. Календарь испещрялся крестиками, день за днем перелистывались как страницы тяжелой книги, и он понял, что, чем дальше заходит в своем падении, тем короче и зыбче становится надежда на маленькое снисхождение. Горький удел вставал перед ним со всей неотвратимой обязательностью, и он отдался во власть случая.