– Потому что, в отличие от нашего, ее мир нормален. В ее мире розы круглый год везут из Голландии, по грибы ходят осенью, а землянику собирают в июле. И она не на «Титанике», Вадик, она в реальной жизни. Она не видит того, что видим мы. А мы не видим того, что видит она. Эта тетка живет. Может быть, даже по-настоящему. И, может быть, иногда она даже счастлива.
– А мы?
– А мы с тобой занимается душевным онанизмом: ищем выход из ситуаций, которые существуют в нашей системе координат. И ничего в этой самой системе координат не понимаем.
– Думаю, что и бог ни черта об этом не знает. Создал человечество, а как в него играть, до сих пор не понял.
– А ты бы понял?
– Я бы разобрался, – серьезно ответил Вадим. – В другой жизни я хотел бы быть богом.
– Это трудно.
– Сволочью быть проще всего. А богом… Нужно только изредка совершать чудеса, и люди в тебя поверят. И самое страшное, что ты сам в себя поверишь.
– Что ж тут страшного?
– Мания величия не означает величия.
– Возьми Сару на работу, – неожиданно попросил Дэн. – И она в тебя поверит.
– Мне оно надо?
– Тебе – надо. И мне – надо. Ей – нет. Мы в долгу перед ней.
– Добренькое хочешь сделать. Моими руками.
– Своими не смогу. Извини. Ты все равно ко дну идешь. Какая разница, что и как будет? А тут – сюжет. Возвращение в прошлое. Истории должны быть закончены, какими бы они ни были. Дай ей шанс отыграться. Для тебя скука. Для нее – жизнь.
– Золушка на новый лад? Через месяц-два волшебным образом преобразится, а я пойму, какое счастье потерял? Кольцо с бриллиантом, предложение руки и сердца на коленях, фата, холодец, пупс на капоте и прочая хрень?
– Как вариант.
– Не сработает.
– Ты ее помнишь, Вадик. И я ее помню, – сказал тихо Дэн. – С нее все началось, ею все и закончится. Очень сложно впускать в свою жизнь тех, кто тебя ненавидит, но иногда это нужно сделать.
– Зачем?
– Чтобы совесть успокоить, по ночам лучше спать. И чтобы в январе не цвел ни один розовый куст. Дай ей работу. Верни остатки уважения. И, может быть, как раз это тебе ТАМ и зачтется. Нам ведь немного осталось.
В густеющих сумерках лицо Вадима казалось бледным. Лицо покойника.
– Так ты знаешь? Давно?
– Сегодня понял. Ее увидел и все понял. Про тебя, про себя, про нас. Истории должны заканчиваться. Так она говорила.
Вадим долго молчал.
– Договорились. Я ее возьму на работу. Только я ее уничтожу. Закончу то, что не смог сделать тогда. Теперь уже по-настоящему. Все равно терять нечего.
– На этот раз она тебя уничтожит.
– Спорим?
– Спорим.
– На что?
– На Кайрос.
Петр Аркадьевич Сухопаров не любил зиму. Зимой он быстро толстел и становился раздражающе медлительным.
Каждый день, ровно в час дня Петр Аркадьевич выходил из серого здания на торце Суворовского проспекта и шел пешком в Смольный – обедать. В Смольном готовили вкуснее, дешевле и разнообразнее. Столовую, точнее кафе, в Правительстве Ленинградской области, где он работал, Сухопаров также не любил. Как не любил и свой кабинет, в котором, помимо него, сидели еще две одинокие барышни. Барышни соревновались за внимание Сухопарова, но делали это пошло и неинтересно. Бесконечные и неумелые знаки внимания утомляли, а ремень, больно впившийся в нагулянный за зиму жирок, раздражал.
До отдельного кабинета Петр Аркадьевич еще не дорос. Не дорос он и до Смольного. Подниматься по служебной лестнице оказалось невероятно трудно. То ли одышка мешала, то ли червячок сомнения, сидевший глубоко в подсознании. Так что за пять лет на государственной службе он с трудом одолел всего лишь пару крутых ступенек – став первым замом второго зама. Иными словами, никак себя не проявил, и начальство от этой лености вдруг забеспокоилось, предчувствуя подвох. А ну как подсидит?
Последние три месяца жизнь Сухопарова стала невыносимой. Он без конца писал отчеты, переделывал документы, ходил на заседания и думал, что не доживет до весны. По ночам будили мороки, запах влажной, чуть подгнившей земли, и он просыпался от странного чувства, что все в его жизни идет не так. Ближе к утру становилось совсем плохо, и Петр Аркадьевич коротал рассвет на кухне, спрятавшись в большой чашке черного горького чая.
Понедельник не стал исключением. Сухопаров брел по вычищенной асфальтовой дорожке и думал о том, как все его достало. Рядом шли такие же, как и он, государственные единицы, важные, сытые, гладкие. «Мы все одинаковые, – мелькнула мысль. – Не различить. Хорошо еще, что паспорта у всех разные. И должности. Хоронить станут – не спутают».