Тот факт, что этот новый свод знаний не был совокупным результатом долгих веков непрерывных связей и исследований, помогает объяснить, как мы увидим, ознакомительный (а иногда и откровенно ошибочный) характер межазиатского понимания, а также широко распространенное обращение к европейским знаниям (нейтрально называемым здесь "ориентализмом"), которые, по причинам, объясненным многими другими исследователями, развивались более формально, устойчиво и коллективно, чем их азиатские собратья. Если модель Шелкового пути, пролегавшего от Рима до Чанъани, и может что-то полезное рассказать нам об исследуемом нами периоде, так это напомнить, что дихотомия Азии и Европы - ложная: в древности, как и в более современные времена, идеи циркулировали и смешивались по всей Евразии, хотя и очень разными темпами. Как представление об унитарной Азии, противоположной Европе и отделенной от нее, является иллюзией, так и поиск дискретного межазиатского понимания, полностью отделенного от европейского знания.
Этот новый массив межазиатских (или просто евразийских) знаний возник не в результате преемственности древних сухопутных связей, а благодаря морской географии портовых городов, не имевших никакого отношения к Шелковому пути. Как и Калькутта, где Окакура встретил Тагора, многие из этих портовых городов - будь то Бомбей или Рангун, Иокогама или Шанхай - до европейской экспансии были незначительными поселениями. По крайней мере, в современную эпоху географическая реальность взаимосвязанного континента была результатом политических и экономических инфраструктур, которые закрепили колониальные завоевания. Но в XIX веке эти инфраструктуры непреднамеренно способствовали азиатской коммуникационной революции благодаря распространению парового транспорта и печатных технологий. Как отмечает Прасенджит Дуара, индийский историк Китая, "колониальные империи, в первую очередь Британская, создали значительную региональную взаимозависимость в Азии. Это привело к усилению некоторых старых отношений и возникновению новых связей между городами (и внутренними районами) Аден, Бомбей, Калькутта, Сингапур, Гонконг и Шанхай как антрепотами и финансовыми центрами азиатской торговли". Но эти порты были далеко не только торговыми центрами. Выполняя в совокупности роль транспортных узлов и печатных империй, портовые города обеспечивали двухуровневое распространение информации о различных частях Азии: непосредственно через контакты с другими регионами континента и опосредованно - через газеты и книги на европейских языках. С открытием Суэцкого канала в 1869 году эта цепочка паровых портов протянулась от Стамбула до Иокогамы на двух дальних концах Азии.
По иронии судьбы, Суэцкий канал также связал новую азиатскую публичную сферу с арабскими печатными центрами Александрии и Каира, несмотря на то, что оба порта технически являлись частью Африки. Как мы увидим, изучая книги и журналы, появившиеся благодаря этим морским связям, несмотря на то, что они были построены для обслуживания британских, голландских и французских колониальных интересов, инфраструктура портовых городов обеспечила беспрецедентную степень межазиатского понимания. Но далеко не всегда такое межкультурное знание протекало гладко и по умолчанию, оно сталкивалось со многими препятствиями, и не в последнюю очередь с языковыми.
Это подводит нас к следующей причине, по которой интерпретационные препятствия на пути к межазиатскому взаимопониманию не были признаны. Это предположение, поощряемое неолиберальной глобализацией конца двадцатого века, что межкультурная торговля автоматически порождает межкультурные знания. Однако, хотя материальные товары легко перемещаются между различными обществами, знания не передаются так просто. Особенно это касается знаний о сложном религиозном, политическом и культурном репертуаре различных письменных традиций Азии. Торговля всегда позволяла использовать упрощенные формы устного общения. (Лучшим примером этого является термин "пиджин", который происходит от местного произношения слова "бизнес" в портах Китая в 1850-х годах). Но передача сложных культурных представлений требует более редких навыков расшифровки книг и манускриптов на литературных языках с использованием множества различных шрифтов. Коммерческие обмены в Азии издавна способствовали устным формам общения, а иногда и использованию письменных контрактов, составленных грамотными посредниками. Но понимание различных культурных, религиозных и этических систем требует гораздо более сложных навыков устного перевода, основанных на владении литературными языками, шрифтами и концепциями, которые не обязательно имеют аналоги в родном языке переводчика. Поэтому передачу знаний нельзя приравнивать к коммерческим перевозкам, поскольку они всегда имеют лингвистическую, а зачастую и текстовую природу, что делает точные культурные знания гораздо менее передаваемыми, чем торговые товары.
Даже когда коммерческие обмены приводили к определенной степени "многограмотности" на разных языках (в отличие от грамотности на общем коммерческом лингва-франка), ни требования торговли, ни интересы торговцев не приводили к созданию книг о малоизвестных регионах, где работали купцы. На то были веские причины. Межкультурные знания, которые приобретали купцы, были ценным коммерческим активом. Поэтому они вряд ли стали бы делать их доступными для своих конкурентов, выкладывая в открытый доступ, особенно в виде печатных книг, к которым потенциально мог получить доступ любой желающий. Следовательно, коммерческие связи обычно не распространяли межкультурные знания за пределы часто замкнутого круга купеческих семей или общин. Азиатские торговцы редко писали подробные отчеты о культурах, с которыми они сталкивались, и уж тем более не занимались переводом письменных произведений из различных традиций народов, с которыми они торговали. Как парадигма купца, превратившегося в публичного информатора, Марко Поло - такой же ложный друг, как и Шелковый путь, возлагающий на него надежды, которые редко подтверждаются историческими данными.
Итак, хотя следующие главы проведут нас по самым оживленным торговым маршрутам планеты в период с XIX по середину XX века, мы увидим, что распространение межкультурного взаимопонимания нельзя сводить к истории капитализма, независимо от того, выступаем ли мы в роли героя или злодея. Знания проходят более извилистый и сложный путь, чем товары. На балансе истории ни объем торговли, ни перемещение торговцев не привели к автоматическому получению соответствующей интеллектуальной прибыли; коммерческие связи не приводят к автоматическому постижению культуры.
В отличие от них, инициаторами межазиатского взаимопонимания чаще всего были миссионеры, а не купцы. Но и здесь не обошлось без компромисса. Будь то мусульмане, бахаисты или буддисты, азиатские евангелисты, перенявшие методы христианских миссионеров для распространения своих традиций в других регионах континента, не создавали объективно незаинтересованного корпуса знаний. Напротив, как и их христианские конкуренты, они часто проявляли интерес к другим культурам, чтобы узнать, как лучше обратить их в свою религию. Это, в свою очередь, означало, что знания иногда появлялись в результате полемики и споров, которые, тем не менее, представляли собой формы диалога с другими религиями. Со временем это порождало понимание, а иногда и симпатию к религиям, которые миссионеры поначалу стремились подорвать. И здесь самопознание Азии происходило через сложное взаимодействие продвижения себя и признания другого.
Последняя причина, по которой история межазиатского взаимопонимания остается столь малоизвестной, возможно, самая простая: очень мало текстов на азиатских языках, которые документируют его развитие, были извлечены на свет и изучены. По этой причине в следующих главах мы расскажем о забытых книгах и журналах, в которых люди из разных уголков континента пытались понять культуру друг друга.
Как мы увидим, эти проблемы с интерпретацией были особенно характерны для первых переводов ключевых текстов, которые в разных частях Азии осуществлялись уже в 1920-1930-е годы, когда "Аналекты" Конфуция впервые появились на арабском и урду, а Коран - на японском и китайском. Проблемы, с которыми сталкивается начальное знакомство, далеко не уникальны. Легко забыть, что в английском языке такое распространенное сейчас слово, как "нирвана", еще столетие назад ничего не значило бы даже для самых образованных англоговорящих людей. Более того, онтологические доктрины, связанные с нирваной, - о том, что высшее стремление человека состоит в том, чтобы "угасить" свое индивидуальное существование, - поначалу шокировали европейских и американских христиан, воспитанных на представлении об индивидуальной загробной жизни. Поэтому только рассматривая последовательность конкретных текстов, с помощью которых постепенно формировалось межазиатское взаимопонимание, мы можем осознать все трудности, связанные с этим. Но при всем этом история различных, порой викарных, попыток достичь такого понимания очень увлекательна.