Представляя китайско-мусульманскую традицию своим индийским единоверцам, Хай оказался вовлечен в проект арабской реформации в той же степени, что и в перевод с китайского на урду. И вот, отразившись в зеркале ислама, китайские мусульмане утратили свои главные китайские черты и стали больше походить на ближневосточных арабов, которых индийские учителя Хая аналогичным образом воскрешали в качестве образцов для подражания. Продвигаясь по интерпретационному канату, он столкнулся с проблемой, характерной для всех переводчиков: решить, что выбрать - "одомашнивание" или "остранение", то есть сохранять ли изменчивость культуры, сохраняя иностранные слова, или представить ее в полностью знакомых терминах. Во имя межмусульманской солидарности Хай выбрал последнее.
Это противоречие между предоставлением точной информации о китайско-мусульманской традиции и приданием китайским мусульманам узнаваемо исламского характера в терминах урду (и арабского) также определило отношение Хая к различным сектам, на которые делились его соотечественники-мусульмане. Его вступительное слово ясно показывает его негативное отношение к таким разделениям: "Вначале у китайских мусульман не было сект". Это счастливое состояние единства (исламского, а не азиатского) продолжалось в течение тысячи лет, объяснил он, вплоть до XVII века, когда начали появляться небольшие доктринальные различия. Затем он описал эволюцию джахрийи и куфийи, двух соперничающих суфийских движений, которые распространились по провинции Ганьсу благодаря тому, что он представил как целенаправленную стратегию прозелитизма.
Однако, рассказывая о почти двухвековом напряженном сектантском конфликте, Хай неоднократно подчеркивал, что эти споры (ихтилаф) касались не фундаментальных принципов веры, в отношении которых все секты были согласны, а просто вопросов обычаев. Рассказывая об этих событиях в публичной сфере, Хай не столько участвовал в полемических дебатах, получивших более широкое распространение в печати, сколько пытался разрядить межмусульманские споры, преуменьшая степень былого конфликта. Он уже писал статьи для журнала "Юэхуа", предостерегая китайских читателей от следования за индийскими ахмадийцами на том основании, что они распространяют межрелигиозную рознь. Если это само по себе было шагом к печатной полемике, то, по его мнению, он был необходим для большего блага - продвижения мусульманского единства. Решение, объяснил он, заключается в возвращении к Корану - хотя и не в том переводе Ахмадийи, который мы видели ранее. Именно из-за неспособности напрямую читать свое священное писание многие китайские мусульмане были сбиты с пути раскольническими сектантами.
Мы уже видели, как в 1920-1930-е годы китайский перевод Корана волновал многих современников Хая. На фоне этого китайско-мусульманского самопознания Писания глава, которую Хай посвятил китайской исламской текстовой традиции, была аналогичным образом направлена на центральную роль Корана. В соответствии с историзирующими тенденциями его индийских учителей, его подход был хронологическим и контекстуальным, прослеживающим развитие китайско-мусульманских учений во времени, хотя время структурировано через китайские императорские династии и датировано через христианский календарь. Между седьмым и тринадцатым веками, объясняет он, несмотря на то, что в Китае уже было много мусульман, они не написали ни одной книги на китайском языке и не внесли никакого вклада в арабское обучение. Такое положение дел сохранялось и при династиях Тан, и при Юань, когда многие влиятельные мусульмане были придворными великого хана Хубилая и когда различные китайские историки с восхищением писали о мусульманской учености. Но затем, продолжал Хай, в эпоху Мин для императорской библиотеки было собрано множество арабских книг, в основном относящихся к астрологии, и некоторые из них были переведены на китайский язык.
Пытаясь с заученной точностью восстановить этот более ранний период межазиатских обменов, Хай привел несколько подробных примеров. Он подчеркивал арабский вклад в китайскую культуру как раз в то время, когда в Калькутте Прабодх Чандра Багчи и Общество Большой Индии пропагандировали влияние индийского буддизма на Китай. Но пока еще не было мусульманского аналога публикации и изучения санскритских буддийских рукописей и их китайских переводов, набиравших обороты вокруг Багчи. Как сетовал Хай, было неясно, сохранились ли рукописи переводов с арабского языка эпохи Мин, упомянутых в китайских хрониках того периода. Чтобы попытаться выяснить это, он обратился к портовому издателю, который в начале своего путешествия снабдил его английским разговорником. Но, просмотрев "восточный" каталог шанхайского издательства Commercial Press, он не смог найти никаких упоминаний об этих трудах по арабской астрологии. "Я считаю, - заключил он, - что эти рукописи исчезли. Но этот вопрос заслуживает дальнейшего изучения".
Последнее слово - исследование (tahqiq) - тем не менее ставит Хая в один ряд с его современниками с университетским образованием, такими как Багчи в Бенгалии, которые также проводили свои исследования с новым уровнем профессионализма.
Перейдя от астрологических к религиозным текстам, Хай перешел к рассмотрению развития китайско-мусульманской текстовой традиции, возникшей при поздней династии Мин и процветавшей при династии Цин, несмотря на то, что в других местах своей книги он негативно отзывается о последних как об "иностранных маньчжурах". Здесь он сосредоточился на Лю Чжи, вышеупомянутом мусульманском конфуцианце, который, вероятно, был самым известным представителем традиции Хань Китаб, или Китайской книги. Назвав Лю Чжи "всеми уважаемым", Хай дал краткое описание его образования, в котором упомянул юношеское изучение Конфуция и год, проведенный за тщательным изучением буддийских текстов, а также более полное стремление к изучению арабского языка, которое привело Лю к обращению в ислам. После этого переломного момента, объяснил Хай, Лю написал более ста книг. Помня о своей большой цели - сделать китайских мусульман узнаваемо исламскими для своих индийских читателей, - чтобы подчеркнуть приверженность Лю как исламской ортодоксии, так и арабскому языку, Хай объявил самой известной книгой Лю его биографию пророка Мухаммеда. Хай дал только арабское название, проигнорировав китайское название "Тяньфан чжишэн шилу" ("Истинная запись о совершенном мудреце ислама"), которое показалось бы индийским читателям гораздо менее нормативным. Ту же лингвистическую стратегию зеркального отражения он применил при перечислении других работ Лю, представив их под более престижными (и понятными) арабскими названиями.
Как и в случае со средневековыми арабскими астрологическими рукописями, Хай сожалел о потере большинства работ Лю Чжи. В качестве объяснения он обратился к новой сфере печати, ставшей столь важной для мусульманских интеллектуалов, проецировавших свои идеи через соединенные порты Китая, Сингапура, Ближнего Востока и Индии. Причина, по которой большинство из сотни работ Лю остались неизвестными, - рассуждал Хай, - вероятно, в том, что в его время не было ни типографии, ни литографии, только ксилография, поэтому были напечатаны лишь некоторые из его книг". К счастью, продолжал он, в 1925 году было опубликовано новое издание жизни пророка Мухаммеда, написанной Лю. Именно на эту версию Хай опирался в своих рассуждениях, вновь указывая на благоприятную роль публичной сферы в самопознании Азии. Издание биографии пророка Лю позволило Хаю связать свой народ с Ближним Востоком, куда он сам ездил учиться.
Перечислив имена полудюжины других ученых династии Цин и приведя названия их книг на арабском языке, Хай наконец обратил свое внимание на переводы Корана. Как мы уже видели, в Китае, как и в Индии за полвека до этого, мусульманские реформаторы пытались предоставить простым верующим доступ к Корану через печатные переводы, хотя это вызывало споры в обоих регионах. Поэтому здесь Хай должен был осторожно подходить к объяснению: если преувеличить проблему доступа к Корану, то китайские мусульмане покажутся грубо отступившими от четких предписаний Священного Писания. Но преуменьшение их усилий по переводу Священного Писания привело бы к тому, что великие усилия реформаторского поколения Хая стали бы легкой добычей. Поэтому он открыл раздел компромиссом: "Никто не может отрицать того факта, что Священный Коран прибыл на землю Китая в первый же день, когда мусульмане открыли ворота в Китай и вошли в него. Но очень жаль, что в течение тринадцати веков никто не пытался его перевести".
Далее Хай описывает стремительную череду переводов Корана, которую мы наблюдаем с 1920-х годов, начиная с версии, которую сделал немусульманский ученый Ли Тиечжэн с предыдущего японского перевода, что "вызвало бурю", а затем последовала другая версия, распространенная иракским еврейским магнатом Сайласом Аароном Хардуном, который был "крупнейшим шанхайским банкиром и домовладельцем". К счастью, заключил Хай, у этих злоключений с Писанием был счастливый конец, поскольку обе версии были недавно вытеснены прямым переводом с арабского, сделанным Ван Цзинчжаем. Ван учился в каирском Аль-Азхаре, добавил он, а также общался с индийским наставником Хая, Сулайманом Надви. Так распространение ислама по Азии, начавшееся с прозелитических путешествий Са'да ибн Аби Ваккаса тринадцатью веками ранее, завершило свой полный исторический цикл, когда этот маленький кружок единоверцев с Ближнего Востока, Индии и Китая объединился в общем стремлении к знаниям.