Таким образом, начиная с XIX века, люди из разных регионов Азии узнавали друг о друге в значительной степени с помощью таких языков, как английский и французский, а также иногда латыни, используемой иезуитами, и эсперанто, изобретенного польским офтальмологом. Мы можем легко осудить это как привычно уродливую историю ориентализма, "асимметричных отношений власти", колониального искажения идеальной модели межазиатского взаимопонимания, которая процветала на протяжении предыдущих веков. Но если соседние сообщества в отдельных регионах и государствах многое узнали друг о друге - в частности, через таких культурных посредников, как персидские индусы и конфуцианские мусульмане раннего Нового времени, - то в Азии в целом никогда не существовало подобной модели идеального или даже детального межкультурного взаимопонимания.
Да и вряд ли когда-нибудь будет. Человеческое знание, особенно о других людях, всегда несовершенно и неполноценно, а чаще всего - викарно и опосредованно. Самопознание Азии не было ни уникальным, ни самодостаточным процессом, но частью более широкой последовательности диалогов - как совместных, так и конфронтационных - между людьми из разных уголков Евразии, которые вносили свой вклад в различные лингвистические каналы растущей общественной сферы. Ирония судьбы заключается в том, что наиболее прямые, географически распространенные и лингвистически прочные межазиатские сети, вероятно, были созданы мусульманами между Китаем, Ближним Востоком, Юго-Восточной Азией и Индией: последователями той самой религии, которую многие азиаты, начиная с Окакура, исключали из своих моделей азиатского единства.
За тысячу лет до этого бумага распространилась на запад из Чанъани в Самарканд, затем в Багдад и через халифат Омейядов в Ксативу (по-арабски Аль-Шатиба) в Испании. Оттуда бумага попала в христианскую Европу, что позволило совершить средневековую коммуникационную революцию, заложившую материальную основу для самопознания Европы в эпоху Возрождения, для рождения книгопечатания и, в конечном счете, для исследований востоковедами различных земель, которые на их картах обозначались как "Азия". Затем, с ростом европейских империй, среди множества непредвиденных последствий завоеваний, планировавшихся для пополнения казны далеких колониальных столиц, Европа нечаянно отплатила за услугу и помогла Азии найти себя.
Возникшее в результате межазиатское взаимопонимание не было неким мистическим состоянием сознания, существовавшим вне языка и тем более вне времени и пространства истории. Вместо этого оно состояло из конечного корпуса "вещей, которые были известны", представлений и информации различной точности. Пытаясь собрать заново этот корпус знаний - или, по крайней мере, его ближневосточные и индийские части, - мы просматривали публикации, параметры понимания которых определялись барьерами и прорывами, определявшими то, что исследователи могли узнать, а затем донести до своих читателей. Снова и снова мы видели, как эти азиатские отношения с различиями включали в себя проекции "я" в той же мере, что и оценку "другого". Буддисты, бахаисты и мусульмане стремились либо установить связь с существующими единоверцами, либо обратить в свою веру последователей других религий, зачастую ценой подавления отдельных версий своих собственных верований, сложившихся за века относительной изоляции. Тем временем индуисты, синтоисты, конфуцианцы и светские националисты стремились объединить различные регионы Азии с точки зрения своего собственного "цивилизационного" наследия, продвигая Великую Индию, сформировавшую культуры Восточной и Юго-Восточной Азии, или имперскую Японию, считавшуюся естественным лидером своих меньших азиатских братьев. Другие исследователи - особенно японофилы - обращались к далеким регионам в поисках уроков самозащиты, которые могли бы возвысить их собственные народы.
Однако такие проекции "я" также приводили к большему участию, пониманию, а иногда и сочувствию к другому. В некоторых случаях это происходило благодаря тому, что человек видел свою собственную дилемму в условиях другого, как это происходило, когда колонизированные индийцы созерцали побежденное Боксерское восстание в Китае. В других случаях переводы историй, стихов и священных писаний позволяли другому говорить как можно более прямо, преодолевая барьеры веры и языка. Здесь симпатия вырастала из более глубокого знания, которое позволяло увидеть другого как ценность саму по себе. В других случаях симпатия развивалась через слияние себя и другого, будь то утверждение буддизма для Индии (или Афганистана), обращение Бирмы и Японии в бахаизм или ислам, или объединение различных верований в экуменический духовный "Восток" в видении Тагора. Затем вихрь человеческого понимания снова закрутился, когда оценка другого превратилась в проекцию себя.
Знания, появившиеся в результате этих разнообразных начинаний, были сформированы под влиянием индивидуальных мотивов и общих идеологий, а также руководящих идей прогресса, цивилизации и даже самой "Азии", которые сначала возникли в Европе, а затем распространились по новой общественной сфере. Однако, несмотря на все это, результатом стало значительное и все еще растущее количество межкультурных знаний, которые в противном случае могли бы никогда не развиться. С тех пор как в эпоху империй межазиатское взаимопонимание приобрело современные формы, оно формировалось под влиянием вечного напряжения между собой и другим, которое определяет любую попытку постичь различия. Это, по крайней мере, общая дилемма, характерная для всех континентов, языков и культур.
* * *
В 1947 году, когда Неру готовил свою речь в Нью-Дели, в Анкаре были опубликованы две знаковые турецкие книги, в которых подробно излагалась история буддизма и Китая с привлечением источников на санскрите, пали и классическом китайском языке. В предыдущем году в столице Турции также был напечатан первый турецкий перевод "Дао дэ цзина" Лао Цзы, основополагающего текста даосизма. Все три работы появились благодаря "обмену студентами и профессорами", к которому призывал Неру. Но они возникли не в результате закрытого межазиатского взаимодействия, которое он надеялся продвигать. Ведь авторами двух историй были Вальтер Рубен (1899-1982) и Вольфрам Эберхард, еврейский индолог и антинацистский китаевед, бежавшие из гитлеровской Германии и нашедшие убежище в Турции, где националистический коллега Неру, Кемаль Ататюрк, нашел им должности в зарождающемся университете Анкары. Что касается перевода "Дао дэ цзина", то он был сделан блестящим турецким протеже Эберхарда, Мухаддером Наби Озердимом (1916-1991).
Это было не столько интеллектуальное соревнование между Азией и Европой, состязание между ориентализмом и его соперниками, сколько картина индивидуального сотрудничества в совместном стремлении к знаниям, которое подкреплялось новыми национальными институтами. Хотя Эберхард писал на турецком языке, который он изучал на своих студентов, он, в свою очередь, учил их читать по-китайски, подготовив Мухаддеру Озердим, девушку, которая перевела Лао-цзы, к дальнейшему обучению в Китае. Пока Неру приветствовал политических делегатов на своей конференции, Озердим погружалась в классический и разговорный китайский язык, приплыв в Шанхай на британском грузовом судне и взяв уроки у местных учителей в пекинской школе, основанной американскими миссионерами. Впоследствии она станет самым выдающимся китаеведом Турции, так же как бывшие студенты Рубена стали первыми турецкими профессиональными индологами.
От нацистской Германии и кемалистской Турции до поздней колониальной Индии и республиканского Китая - эти запутанные узлы знаний указывают на историю межкультурного взаимопонимания, которая была шире, чем границы самой Азии. Ведь то, что разворачивалось в миниатюре в Анкаре, было не узкоазиатским самопознанием, а более широким евразийским. К 1940-м годам оно все больше приобретало глобальный характер и охватывало не только американских миссионеров, но и университеты, такие как Беркли, где Эберхард преподавал до конца своей карьеры после того, как оставил турецкую китаистику в надежных руках Озердима. Возможно, Неру ничего этого не знал, как и председатель Мао, чья наступающая армия вынудила Озердим бежать из Пекина, прервав ее учебу; она отплыла домой через Калькутту, через которую за предыдущее столетие было переправлено так много знаний.
Подобно незнакомцу поэта Ду Фу, который думает о доме у рек Янцзы и Хань, Озердим отправилась в путешествие между местами "я" и "другой". Затем она вернулась, изменившись, к тому, с чего начала. Возможно, это подходящее место для того, чтобы закончить наш рассказ.