Я ехал им же...
Паники не было не потому, что все оказались примерно дисциплинированными и по-граждански сознательными. А потому, что ужас и шок, застывший, как холодец, в костном мозге, напрочь лишил способности хоть как-то проявлять инициативу. На мгновение, показавшееся нам длиннее атомной войны, реальность приобрела характер сонной нелепицы, и мы шли и, еле движимые от страха, ощупывали себя онемевшими руками...
О да, мы уцелели. Нам повезло – притом, что очутиться в этом поезде не сказать, чтоб удача. Среди кусков человеческого мяса, среди костей и крови, запёкшейся на стенах, на одеждах и наших обезумевших лицах, то облегчение, с которым мы убеждались в своей невредимости, кажется кощунственным теперь. Как могли мы в ту минуту думать только о себе? Да как мы?!.. Могли. В действительности единственное, что каждого из нас тогда волновало, это собственная шкура и собственные руки, которыми мы сможем обнять своих близких вечером того же дня. Мы остались живы, мы остались целы, но мы и не подозревали, что иной характер потерь, как процесс конфискации, уже вступил в силу с подписью детонатора на поясе смертника.
6-е февраля 2004-го года – день, когда оборвалась наша молодость; день, ставший мемориалом с фотографиями в памяти. Чёрно-белыми, точно из газеты. Такими теперь будут обложки наших семейных фотоальбомов, украшенные прежде яркими цветами...
Нас кое-как организовали и повели по тоннелю метро к выходу на платформу «Автозаводская», когда я краем глаза зацепил толстую тетрадь с пружинкой, застрявшую в кабелях и словно исторический факт возвысившуюся над домыслами и догадками архивариусов.
Она лежала одинокая, парадоксальная, вне всякого созвучия с происходящим – как будто мне её нарочно подбросили. Простенькая надпись: «Самородский Алексаша: то ли ещё было, есть и будет» – вот всё, что можно было разгадать на её обгоревшей корочке, пропитавшейся багрянцем. Содержимое, во всех смыслах попавшее в переплёт, сохранилось лучше. Но собрать его воедино, придать удобочитаемый вид, стоило немалых трудов и терпения. Это был стопроцентный черновик: со множеством помарок, вставок, текстовых перекрестий, взаимоисключающих суждений, а иногда и наивной, беспомощной брани – какой и должна быть живая жизнь, наверное... Да и края листов пообгорели изрядно.
Сергей Осмоловский.
2003, Февраль (1)
САМОРОДСКИЙ АЛЕКСАША: ТО ЛИ ЕЩЁ БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ
18 февраля
Я долго ждал чего-то нового в жизни. Какого-нибудь подходящего этапа, чтобы, как водится, махнуть на прощанье рукой, перечеркнуть прошедшее уверенным жестом, и начать жить заново, как с чистого листа. Но подходящие этапы всё не приходили, а если им и удавалось до меня доползти, то их тут же отбрасывало от меня, словно кариес от пластикового зуба, так что, в конце концов, я не придумал ничего лучше, чем начать дневник с нового года. Зря мы, что ли, каждый раз в ночь на 1-е января звеним то́стами, гремим пожеланиями и пузыримся под шампанское, газированное углекислотой? Авось именно оно, первое утро нового года, и станет для меня тем самым подспорьем, тем самым трамплином и волшебным пинком, что запустит мою задницу в космическое счастье, как ядро с бароном Мюнхгаузеном к Луне, и выведет на траекторию ровного и беззаботного полёта.
Так я думал ещё в декабре, 31-го. А накануне и тетрадочку эту купил, и настольную лампу поменял, и ручку выбрал с удобным корпусом и чернилами приятного мне, зелёного, цвета. Выспался. Голову помыл. Распелся, раздышался, растянул пальцами рот, как если бы весь день улыбался – словом, приготовился. Однако вот уж больше месяца прошло с последнего удара Курантов, а перо моё пролежало на белом листе, как неподъёмная гиря. Голова болталась, будто в тумане, чувства лихорадило, а эмоции вообще пахли мертвечиной. Вчера истекли сорок дней, как водитель новогоднего такси навсегда увёз от нас нашего Женьку...
В тот момент я как раз садился за столик. Не за новогодний – за письменный. Подоткнув под попу мягкую подушку, чтоб слова выходили добрее, услышал звонок. Это был Женька. Он, оказалось, тоже надумал всё начать заново и, буквально прыгая в ту злополучную машину, открыл мне идею, которую дальше скрывать был не в силах. Это была одна из тех идей, что жизни людям спасает. Или, я бы сказал, не идея, а целый стратегический план, с помощью которого его забытый образ вернулся бы в сердце им любимой и почти единственной девушки Кати. Дело омрачалось только тем, что предыдущий аналогичный план его с треском провалился. Они расхлестались тогда трусами и бюстгальтером, как Новосельцев и Калугина на совещании по поводу цирка[1], но в этот раз он уверял, что «всё-всё будет иначе».
------------------------
[1] Финальная сцена из к/ф Э.Рязанова «Служебный роман», где два главных героя выясняли между собой любовные отношения при помощи оскорблений, плескания воды в лицо, лупцевания бумагой по щекам, переворачивания стульев и т.п. (прим. авт. – А.С)
------------------------