Доступ к его тайнам я получил много месяцев спустя, когда в обычном разговоре юношей «о бабах», послал всех сексоголиков к чёрту (философ!) и попросил его поговорить со мной о высоком: о маме. О том, что мать у него умерла, я узнал уже потом, а тогда он, разумеется, рассказывать ничего мне не стал, однако между нами возникло доверие, и он потихонечку начал открываться для меня. Делал это неспешно, увлекая, словно книга из тех времён, когда книги ещё умели делать нас лучше. Постепенно стал удобочитаемым текст, проступили яркие, цветные картинки, от пустого шелеста страниц отделилась песня мудрости и тонкая мелодия ума. И так, читая главу за главой, я увидел в нём черты, абсолютно чуждые современному, молодому нигилисту (такому, к примеру, как я) и поразился неточности своих первоначальных выводов о нём.
Женька был добр. Запредельно. Настолько, что высмеять его доброту или как-то воспользоваться ею в личных интересах казалось низостью и даже святотатством. Но это только сперва, а потом все только так и поступали. Он крыл нас добротой, как иные крыли матом – и мы так, бл*дь, к ней привыкли, что в конечном итоге стали относиться со всей потребительской широтой. Теперь же, когда «не уберегли» и горько плачем, вдруг «осознали» и начали «ценить». И буквально замерзаем от тоски без его обогревающего сердца.
Однажды, субботним ноябрьским утром, мы двинулись с Женькой в институт. Двинулись прямо с ночной дискотеки. Необходимость «пахать», когда «нормальные люди» отдыхают, воспринимали кисло и слегка расшатанные клубной вибрацией плелись, развлекая друг друга нытьём о том, как хорошо нам было, как плохо нам стало и как ещё хуже будет, если мы таким же танцующим шагом сейчас не вернёмся к той паре силиконовых холмов. И слабовольно продолжали топать по прямой. Шагов через сто мороз залез своими «грязными лапами» мне в самые недопустимые места, и походка моя сделалась твёрже. Я зашагал решительней, и даже пушистый котёнок с беспомощным писком о маме не заставил бы меня сбавить ход. А Женька притормозил. И ладно бы он встал напротив котёнка, так ведь нет – его остановил вид бездомного пьянчуги, готового за опохмел и зимой заложить последние ботинки. Последнюю рубаху и последнее исподнее бельё он уже, по-видимому, пропил и до такой был степени наг, до которой даже мы на лирических вечеринках в студенческой общаге себе не позволяли! То есть, абсолютно. До последней невозможности. Даже волосья, ржавыми пружинками скрючившиеся на груди, не внушали согрева. Никудышный и жалкий, промороженный и насквозь пропитый он балансировал на скамье безлюдной автобусной остановки, как сонный петух на жерди. Лично я летел мимо него без тени сантиментов, а Женька подошёл, скинул свою верхнюю обновку и без слов укрыл ею голодранца. Ни за грош, ни за спасибо[3] отдал пальто прет-а-портé, в котором только что с успехом штурмовал для нас ту пару силиконовых холмов и мог бы ещё захватить не одну пару натуральных!
------------
[3] Бродяга так ничего и не понял. Кутался в дорогую одежду, как в собственную. Его кондиция не позволила хотя бы кивнуть в знак благодарности за жизнь, как минимум, спасённую. Мне это показалось хамством, Женька же засомневался: «Хватит ли бедолаге согреться?». Во мне что-то дрогнуло, ей-богу. Да так, что я и сейчас, вспоминая об этом, разволновался. (А.С)
-------------
Поступок тем более примечателен, что в ту пору Женёк не был тем востребованным графическим дизайнером, каким умер сорок дней назад, а был всего лишь студентом третьего курса со всем вытекающим отсюда нестабильным финансовым положением. Тогда его гардероб не пестрил обилием штанов и курток, на трюмо не громоздились импортные ароматы, в «стиралке» не болтались комплекты шёлкового постельного белья, и стеснённый в средствах он ещё две недели после того случая сморкался, хрипел, чихал и кашлял, пока папа не расщедрился на телогрейку.
Доброта была органикой Женьки, по-другому он не умел. Раздаривать кусочки горячей души, как хлеб-соль предлагать с золотого подноса – это и было его главным движущим смыслом. Разумеется, что разглядеть такое с первого хлопка по рукам невозможно. Понять, наверное, не удастся и со второго...