Где-то за месяц до катастрофы мы компанией гудели на очередной квартирной пирушке. Беспечные, ненужные трудностям и живущие вечно. Набились, как запах в солдатские сапоги, и, подливая, красовались друг перед другом идейной и творческой бессмыслицей. В общем, обычный сюжет для бездельников. Когда мы уже были хороши, порядочно разошлись и беззастенчиво шлёпали по ляжкам случайно подхваченных с собою девиц, вошёл Евгений. Почти Онегин. Впереди лёгким шагом ступала внутренняя красота, чуть проникновенно грустная от расставания с Катей. Мы встретили его шутками, лихими и простецкими возгласами, типа: «О-оо! Кто это к нам пришё-оол!» и штрафной стопкой. Но бокалы с пойлом возгорелись от стыда, а мы как-то сразу притихли, едва он коснулся каждого взглядом Кабирии[4] и произнёс:
— Ну, будьте счастливы...
---------------------------
[4] Главный персонаж кинокартины «Ночи Кабирии» Федерико Феллини. (прим. ред. – С.О)
---------------------------
Я не помню, выпил он тогда этот тост или нет. Я долго пытался понять: в чём же корни такого отношения к миру? Анализировал повседневные привычки Женьки, его образ жизни. Отъявленный пижон, завсегдатай самых высокомерных ночных заведений он вместе с этим был человеком редчайшей, подчас абсурдной душевной чуткости. Как это могло помещаться под одной грудной клеткой, для меня оставалось загадкой. Я уверен, что врождённые качества тут ни причём. Черты характера формируются не шальным слиянием сперматозоида и яйцеклетки, а планомерным участием семьи. Человек рождается со отпечатками страсти между папой и мамой, а умирает со следами их внимания друг к другу. Как правило. Говорю «как правило», потому что из этого правила есть одно исключение – Женька.
Назвать его семью неполной это сильно преувеличить её количественный показатель. Она почти не существовала. Не было ни матери, ни дедушек, ни бабушек, ни братьев, ни сестёр, ни тёть, ни дядь, ни кузенов, ни кузин, ни седьмой воды, замешенной на киселе. На планете жили только два человека с одинаковой фамилией, связанные кровным родством, как яблоко и яблоня: сам Женька и его отец, Игорь Валерьевич. Жили мирно, в ясной тишине, как разорённая церквушка.
Я, зелёный бунтарь (и философ!), взрослым привык не доверять. Что, вообще, они знают о жизни? Но Игорь Валерьевич переучил меня так думать. Он сделал это через те основательность, выдержку и крепость, которые от него исходили. Сила, шедшая от его ненавязчивых суждений, буквально завораживала формирующуюся мужественность сосунка. Проникнутый вопросами познания, щедрый на благородство души и обогащённый терпением, словно воздух кислородом в лесу, он говорил не много. И только в тех случаях, когда этого требовала воспитательская мудрость. Из широкой и ровной груди его, придержанной рукой, заправленной в подмышку, выходил звук голоса уверенный и чистый, как эхо веков. Всегда точно попадавшие фразы он чутко перемежал паузами – для осмысления их незрелыми умами. Уже тогда я легко принимал на веру всякий его тезис. А со временем, нахватав собственным лбом ссадин и шишек, выстрадал и тысячекратную аргументацию к каждому из них: «Мужчину делают Мужчиной потери, а женщину Женщиной – приобретения».
Даже если бы я не любил Женьку ради него самого, стоило бы с ним подружиться ради знакомства с его отцом, которым я искренне гордился и горжусь по сей день. Примерив «на глаз» многие черты Игоря Валерьевича, я старался их напялить на себя, точно костюм странника, точно ценный багаж, который мною ещё не был оплачен. Но я задумался, нужен ли мне такой багаж или, может быть, ну его нафиг, когда однажды подвыпивший сын обрушил на меня откровение о содержимом этой папиной «ноши». Основная мысль свелась к тому, что старуха Жизнь подбросила мальчику Игорю путеводный клубок с плохо скрученной нитью.
С рождения оставшись без материнской заботы, Игорь первое, главное слово в каждой судьбе произнёс больше риторически, повинуясь одному лишь младенцу понятному импульсу, нежели на подъёме адресных эмоций. Воспитывался у деда и бабки на сдобных пирожках, на шерстяных вязаных носках и на тяжёлом запахе махорки, пока те не преставились, завещав ему кота и успешно кончить школу.
Далее было бегство из детского дома и бессмысленный подвиг духа как расплата народом за слабость Генсека ЦК КПСС к интернациональному долгу. Сухой афганский ветер уносил армейских друзей, как сухую листву, и вскоре даже этим чувствительным сердцем потери стали восприниматься отрешённо. Солдат держался лишь мечтой о жизни в раю после «этого ада». Но фотокарточку и доброе имя первой любви, обещавшей дождаться, перечеркнули для ветерана войны слухи о её свадьбе с «каким-то мажором» из МГИМО.