— Неплохая мысль. Но нам придется варить его без моркови. — Она вздыхает. Как будто без моркови так же трудно обойтись, как без кислорода. Она передает мне пятифунтовый[16] пакет картошки. — Почисти это.
— Все? Нас же только четверо.
Она опять вздыхает:
— У нас же нет моркови.
— О! — Я смотрю на пакет. А грязная картошка смотрит на меня своими глазками. — Мне срезать кожуру? Но ведь под ней все витамины и все такое.
— Если правильно срезать, все останется.
Я закрываю глаза. Картошка закатывается от смеха.
— Ее можно помыть в раковине в прачечной, — говорит мама, раскладывая на доске ровный рядок хорошо воспитанных, чистеньких стеблей сельдерея.
— Может быть, нам лучше приготовить спагетти? — говорю я, глядя на кучку сельдерея и вспоминая, как я готовила здесь ужин вчера вечером и наивно думала, что скоро меня тут не будет. С тех пор прошло уже сорок часов.
— На этой неделе у нас уже были спагетти. Чтобы хорошо питаться, надо разнообразить еду. — И она обезглавливает ничего не подозревающий сельдерей. — Лучше поторопись, а то картошка не сварится к ужину.
Соскребая кожуру с издевающихся надо мной картофелин под струйкой равнодушно-холодной воды — в прачечной нет крана с горячей водой, — я думаю о том, каким неслыханным мукам нужно подвергнуть того, кто сказал, что совместная еда сплачивает семью. Это, наверное, был мужчина. Тот, кто просто садится за стол, но никогда не принимает участия в готовке. Я придумываю ему ужасные пытки — я ведь поверила ему, и поэтому совершила ошибку, спустившись вниз и добровольно подвергнув себя мукам соскребания картофельной кожуры и — что еще хуже — ее срезания.
Руки у меня заледенели от воды, поэтому только на третьей картофелине я замечаю розовые круги на воде. Раздвоенный нож для овощей почти срезал мне кожу на большом пальце, а я ничего не почувствовала. Я смотрю на кровь, каплями стекающую оттуда, где раньше был шрам от штопора, и…
Я тоскую по Джонзу.
Кровь капает на картофелины.
— Ты что, дорогая? — спрашивает мама, тряся меня за плечо и выводя из транса. — О Боже! — Это она увидела мой большой палец.
— Я порезалась, — отвечаю я. — Так глупо.
Но я имею в виду не палец.
Я думаю о скальпеле и о своем кабинете, и о том, что от меня отрезана половина. Потому что мы с Джонзом больше не одно целое, а в понедельник настанет день «Д», и Джона будет с Дженет. И нет никакой причины, по которой он должен думать обо мне, ведь я сказала ему, что…
Я хочу быть одна.
Где-то в груди у меня прерывается дыхание, но я сглатываю подступающий комок.
Мама хватает мою руку и держит ее под водой, пока кровотечение не останавливается. Осматривает порез.
— Надо отвезти тебя в больницу и наложить шов.
— Нет, — отвечаю я. — Не надо. Пройдет.
Я хочу быть одна.
Я заслужила, чтобы наша с Джоной «семейная метка» была уничтожена.
— Ничего страшного, — опять говорю я. — Я заклею пластырем, и все пройдет.
Наглая ложь.
— У тебя будет шрам, — говорит мама.
Я пожимаю плечами.
Она смотрит вниз, на картошку.
— Ты испортила… — она не договаривает: «Ты испортила картошку, залив ее всю своей кровью». — Пойду принесу пластырь, — говорит вместо этого она.
К тому времени, когда она возвращается, палец у меня начинает сильно болеть. Я вырезаю в пластыре уголки, чтобы обеспечить доступ воздуха, и накладываю его, стягивая концы пореза.
— Так не будет держаться, — говорит она.
— Может, будет, а может — нет.
— Прости меня.
— Да все в порядке.
— Нет, — говорит она. — Прости, что послала тебя сюда одну. Нам и в самом деле не нужно столько картошки, а сама я сейчас почти никогда не срезаю кожуру. Только тогда, когда готовлю пюре. Папе не нравится, когда в пюре попадается кожица, а мне кажется, что она делает пюре душистее. Не так уж это плохо.
Мы пристально смотрим друг на друга.
— Пошел он к черту, этот ужин, — говорит мама. — Давай-ка выпьем кофе с печеньем.
— Какого черта ты все это… — сказал отец, сильно хлопая входной дверью.
Я оторвалась от своего домашнего задания и подняла на него глаза. Я сидела за кухонным столом, разгадывая очередную математическую загадку, казавшуюся мне просто пыткой — кажется, это были дроби, — а солнце уже почти зашло.
— У них кончилось печенье, — ответила мама. Она положила кошелек на другой конец стола.
— …Валялась на полу, как двухлетний ребенок, била по нему кулаками и вопила, и все из-за печенья! — продолжил отец.