Мать Джоны сидела на диване в гостиной. Она была маленькая и хорошенькая, не такая, как моя мама, которая дома носила свободные платья, чтобы скрыть складки жира на животе. Она обняла Джонза, но он сердито отпрянул от нее.
— Это все из-за тебя, — сказал он, — из-за тебя!
Его мать встала и вышла из комнаты.
— Да пойми ты, — сказала Кэро, старшая сестра Джоны. — Отец не хотел никого из нас. И тебя тоже.
Джонз вскочил и толкнул Кэро. Она с размаху села на стул. Он пробежал мимо меня и вылетел из комнаты. Я встала и побежала за ним. Оглянувшись на Кэро, я увидела, что она закрыла лицо подушкой, и плечи у нее вздрагивают.
Я колесила на своем велике по всему городу. Но так и не нашла Джону.
Когда я вернулась домой, лицо у мамы было лиловым. Я опоздала к ужину, и она волновалась, что я поехала куда-нибудь и разбилась «на этом велосипеде».
— Я искала Джону… — начала я.
— Сколько можно, одно и то же, — сказала мама.
—.. Потому что он убежал, после того как узнал, что его папа умер.
— Если я тебе говорю, что… — И мамин голос замер.
Я внимательно посмотрела на нее. Потом на отца. Он наблюдал за мамой, и уголок рта у него подергивался.
— Он не умер, — сказал отец. — Он уехал из города.
Мама схватилась за кромку стола. Я села за стол напротив своей миски с холодным овощным супом и взяла ложку, надеясь, что если я начну есть, то никто и не вспомнит о моем опоздании.
— И никого с собой не взял, — добавил отец.
Откуда он знает? Ложка с супом застыла на полпути от миски к моему рту, и я уставилась на отца, собираясь задать ему вопрос, но отец не обращал на меня никакого внимания.
— Бедная Сорока-Белобока[17].
Что-то сдавливает мне легкие, и я просыпаюсь, хватая ртом воздух. Похоже на то, как если бы во сне я задержала дыхание. И я втягиваю воздух в легкие с жалобно-визгливым звуком.
Бедная Сорока-Белобока…
Чушь какая-то!
Я не вспоминала о том дне, когда ушел отец Джоны, с… со дня похорон его матери. Мы тогда стояли в траурном зале, и какая-то женщина прошептала что-то о ее бывшем муже. Этот шепот закружил меня и понес назад, в прошлое, и я вспомнила, как сидела рядом с Шепом, вспомнила страх и ярость на лице Джонза. Я тогда старалась, чтобы Джонз был подальше от той женщины. Не потому, что я думала, что он не сможет ответить на ее вопрос об отце, пропавшем пятнадцать лет назад или около того, а потому, что при ответе на этот вопрос ему придется сказать: «Я не знаю, где мой отец». Никто не должен говорить такое на похоронах матери.
Но и на похоронах я не соединила воспоминание о том, как ездила на велосипеде в поисках Джонза, с тем, что услышала тогда за холодным овощным супом.
Лежа в темноте на диванчике, я смотрю, как морозный узор ползет вверх по освещенному лунным светом окну в гостиной. Когда батареи разогреются, узор растает и лужицей сползет на подоконник, угрожая перелиться через его кромку и закапать на ковер, если только кто-то не промокнет воду посудным полотенцем.
Бедная Сорока-Белобока.
Что-то не дает мне покоя.
Я меняю позу, но сегодня я уже слишком много спала. И в животе у меня бурчит.
Разглядывание окна напоминает мне о флакончиках, которые мама разрешила взять. Почему-то мне сейчас кажется, что нужно подняться наверх, взять эти флакончики, отвезти их к себе в Чикаго и поставить на крохотное окошечко над раковиной. Индии они понравятся.
Натянув пару свитеров, я пробираюсь по лестнице наверх, а потом вниз, в зал, к двери, ведущей на лестницу на чердак. Когда в Хоуве строились самые первые дома, в тех, что повыше классом, были чердаки — такие помещения под самой крышей, где надо ходить согнувшись. Распрямиться во весь рост там нельзя. Поэтому если не хочется сгибаться под углом в девяносто градусов, то придется ползать. Тихо пробираясь по чердаку, я нащупываю веревку выключателя и зажигаю голую лампочку, висящую на одной из балок. Здесь холодно. Настолько холодно, что я вижу свое замерзающее дыхание. Я засовываю руки под мышки и оглядываю коробки, лежащие вдоль стен чердака.
Это не такой чердак, куда любят залезать дети. Здесь не видно старинных (как с пиратского корабля) сундуков, стоячих вешалок для пальто, неясных контуров портновских болванок, нет даже старых ламп. Вдоль одной стены располагаются коробки с надписями «Детская одежда Джины», «Старые игрушки Джины» и «Первые прогулочные платьица Джины». Коробок с надписью «Уичита» здесь нет. После того как я уехала в Чикаго, все мои вещи отправились в благотворительный центр. Видны освободившиеся места, где эти коробки стояли раньше.