Легкий, но болезненный укол.
Воспоминания хранятся в моей голове. Именно там, где надо.
Я не знаю, в какой коробке эти флакончики, и начинаю копаться наугад, стараясь не шуметь. Не хочу никого будить.
Флакончики я нахожу под желтым клетчатым платьем. Фасон начала семидесятых. Время, когда одежда была бесформенной и некрасивой. Тонкая ленточка-пояс завязывается бантиком под грудью. Талия «ампир». Маленькие рукавчики-фонарики, пышность которым придает резинка. Белые босоножки на платформе, которые можно было бы даже носить, не будь они еще безобразнее, чем теперешние варианты в стиле «ретро».
Босоножки лежат, брошенные поверх бутылочек. Я вынимаю их и отставляю в сторону. Что-то скользит в одной из босоножек и показывается кончиком в ее открытом носке. Сначала я не обращаю внимания, но потом вижу, что это фотография. Это само по себе странно, потому что мама помешана на фотографиях. Любую карточку она помещает в альбом и хранит кипы этих альбомов внизу.
Я вытаскиваю фото из босоножки. Это одна из тех квадратных карточек три на три дюйма, на которых цвета уже поблекли и приобрели красноватый оттенок. Слева мама — совсем как Джина — в желтом клетчатом платье. Судя по цветам в волосах, эту фотографию сделали во время прогулки. Она стоит рядом с парнем, лицо которого плохо видно из-за отпечатка губной помады, оставшегося на фотографии после поцелуя.
Я поднимаю карточку повыше к свету. И роняю ее.
Это Джонз.
Да нет же, ты что, с ума сошла?
Я поднимаю карточку. Нет, конечно, это не Джонз. Глаза другие. И лицо помягче. И потом, он же стоит рядом с моей мамой… Даже если прибавить ей несколько дюймов платформы босоножек… нет, он ниже Джонза.
Бедная Сорока-Белобока!
Господи Иисусе!
Вспышка.
Иногда моменты озарения бывают, как зажегшаяся в ночи лампочка, а иногда — как огни на стадионе, на которые жалуются астрономы, потому что они освещают все небо и мешают им наблюдать звезды. Эта вспышка освещает своим ярким и холодным светом так много разных событий моей жизни…
Я сижу в запыленном помещении, где хранятся вещи и где передвигаться можно только ползком, и мое дыхание оседает на поверхности карточки, затуманивая изображение.
Вот я стою между мамой и Джонзом, а из ноги у меня хлещет кровь. «Это все из-за тебя».
Вот я вижу на лице мамы улыбку, которой не видела у нее никогда, и она танцует с закрытыми глазами на импровизированной эстраде, в которую вдруг превратилась наша гостиная. «Что ты пытаешься сделать, Мэгги? Не играй со мной в эти игры».
А вот я жду, решит ли папа, что мне можно дружить с Джоной. «В чем дело, Мэгги? Ты боишься, что с ней будет то же, что и с тобой?»
Вот я вижу недобрый огонек в глазах медсестры. «Прямо как в старые времена, да?»
«Бедная Сорока-Белобока».
«Он уехал из города. И никого не взял с собой».
«Бедная Сорока-Белобока».
Вот я сижу на кровати, мокрые волосы падают мне на спину, а Джонз спрашивает меня: «Неужели мы обречены повторять ошибки своих родителей?»
Знал ли Джонз о моей маме и своем отце? А может быть, — я смотрю на карточку, — это просто ничего не значащая прогулка? Такое свидание, типа «Неряха Джеф плюс цветы в волосах»?
Нет.
Озарение слишком ясное, слишком яркое, просто слепящее.
Меня передергивает. И поэтому я не слышу, как открывается дверь.
До меня долетает звук шагов на лестнице, и кто-то выхватывает карточку у меня из рук.
— Где ты это нашла? — спрашивает мама. Она шипит на меня. Или шепчет. Может быть, она тоже просто не хочет никого будить.
Я показываю на коробку.
И в эту минуту понимаю, что вещи в этой коробке стоят сотен коробок из-под сигар. Платье, пара босоножек и ряд цветных флакончиков.
— Ах, мама, — говорю я и начинаю плакать.
Этих вещей так мало… Есть в этом что-то жалкое: их слишком мало, чтобы дать представление о таком важном периоде чьей-то жизни. Только несколько вещей.
— О чем ты плачешь? — шепчет она.
— Ни о чем, — отвечаю я и вытираю кулаком рассопливившийся нос. — Кое о чем. Неважно.
Она не спрашивает, что я имею в виду.
— Пошли вниз, — говорит она. — Ты замерзнешь.
Я отрицательно трясу головой.
— Я хочу забрать флаконы.
— Я разрешила тебе их взять? — удивленно спрашивает она.
— Да. Но я беру их не для себя.
Она прижимает к груди желтое платье и босоножки. Карточка исчезла, но, даже будучи спрятанной в квадратном накладном кармане маминого домашнего халата, она все равно стоит у нас обеих перед глазами.