Но все равно.
Я слышу, как его палец трется о картон коробки.
Этот звук бежит вниз по моей спине, и мне хочется плакать. Я открываю рот, чтобы сказать, что я сожалею о случившемся и что я ухожу. Но он говорит:
— Сегодня я заходил к твоей маме.
Я закрываю рот.
— Зачем?
Он поднимает глаза, убирает волосы со лба и улыбается, потом кладет коробку на стол.
— Она задала мне тот же вопрос. Сказала, что я должен быть в другом месте.
И, произнеся эту загадочную фразу, он плюхается на диван и сбрасывает ботинки. Я сажусь на пол. Я слишком устала, чтобы искать стул.
Интересно, не повредил ли скальпель наши мозговые извилины? Может, он разрезал их, как нож на благотворительном церковном обеде разрезает двухслойный шоколадный торт? Я больше не могу этого выносить. Меня все крепче засасывают паника и двухслойная черная тоска, и я говорю первое, что приходит мне в голову:
— Извини, что испортила тебе свидание.
Но это вовсе не значит, что мне уже не хочется плюнуть на туфли Дженет. Отсосала… Тоже мне!
Молчание.
Я гляжу вверх и вижу, что Джона, нахмурившись, смотрит на меня. Похоже, он несколько смущен.
— Ты считаешь, что это было свидание? — спрашивает он.
— Разве нет?
— Она постучала. Я открыл дверь. Первое, что пришло мне в голову, — что у нее в той маленькой сумочке пистолет, поэтому я и впустил ее. Это было скорее не свидание, а насильственное вторжение в квартиру.
— И она не спросила…?
Он отрицательно качает головой и не дает мне закончить.
— Это я виноват, — говорит он. — Я поцеловал ее в тот день, когда ты уехала. Сразу после твоего отъезда.
— Вот как!
— Вот так. — Он опускает руку и начинает играть бахромой старого вязаного пледа, в который он завернул меня в тот вечер, когда я чуть не умерла от холода в сугробе. — А что ты скажешь о Майке? — спрашивает он.
Я не отрываю глаз от бахромы и от пальцев Джоны.
— О Майке?
Джона издает печальный смешок.
— Прости, — говорит он. — Может быть, в ту ночь я сделал слишком поспешное заключение. Но я подумал, что ты и он… — голос его замирает.
Я сглатываю.
— Что касается Майка, ты не ошибся. Мы… — Я делаю рукой неопределенное движение. — Мы… я… я выбрала не того мужчину.
— А!
Звук его вдоха скребет по моей спине сильнее, чем шорох его пальца по поверхности картона.
— Да. А как насчет Морган?
Кожа вокруг его глаз собирается в складочки:
— Морган?
— Да. И зеленого «вольво». И красных помпонов. И торчащих… — я прикладываю кисти обеих рук к своей груди. — …Морган.
— Морган…
— Ну да, Морган.
— Зачем копаться в прошлом?
— Вот значит как! — Я складываю руки на груди, но вдруг понимаю, что я, наверное, выгляжу не лучше Дженет.
— Преступника вывели на чистую воду, — говорит он.
— Не издевайся, — отвечаю я. — Я вас видела.
— Видела не видела, разницы никакой, — говорит он. — Я же сам тебе сказал. Даже не пытался скрыть.
— Я и не говорила, что пытался.
— Но имела в виду.
— Не имела.
— Имела.
— Не имела.
Он запускает пальцы себе в волосы, и голова его падает на спинку дивана:
— Ну, и о чем мы с тобой спорим?
— О тебе и о Морган.
— Нет, — говорит он, — о тебе и о Майке.
— Нет.
— Да.
И я начинаю смеяться в тот самый момент, когда замечаю, что плечи Джоны трясутся и что он едва может дышать от смеха.
Но вот улыбка уходит из его глаз. Он наклоняется вперед и берет мое запястье в свою ладонь.
— С Морган был только секс, — говорит он. — Мне было семнадцать, и у меня дым валил из ноздрей…
— Тебе было шестнадцать, — перебиваю я.
— Хорошо, пусть шестнадцать.
— А Майк — это скальпель, — говорю я. — Чтобы отрезать нас друг от друга, тебя и меня.
— Напомни мне, чтобы я спросил тебя, что это значит, — говорит он. — Я не совсем понял.
— Ладно, проехали.
Я слышу, как его палец шуршит по коже моего запястья, скользя по венам. Слышу через долю секунды после того, как чувствую это. Звук запаздывает, как удары молотка с дальней стройки. Молоток беззвучно ударяет по гвоздю. А когда он поднимается, слышен звук удара железа по дереву. Я чувствую, как кожа соприкасается с кожей. И только потом звук шороха достигает моих ушей. И глаза Джоны — черные дыры на полотнище неба, и я падаю, падаю…