Глава 8
Однажды я проснулась ночью вся окоченевшая и мокрая (вода к этому отношения не имеет). Я не помню, сколько мне было лет, но я с трудом видела что-то выше крышки кухонного стола. В таком возрасте не очень-то приятно лежать в мокрой постели...
В комнату ко мне влетела музыка, вместе с лучом света, проникшим сквозь щель под дверью. С трудом выкарабкавшись из-под одеял, я стащила брючки пижамы и пошла на звук. Если я найду музыку, то найду маму, и хотя она, наверное, рассердится на меня из-за мокрой постели, зато она все исправит.
Свет и музыка шли снизу. Спускаться по лестнице было непросто, особенно ночью, поэтому я обе ладони плотно прижала к стене и босой ногой нащупывала скрытые полумраком ступеньки. Стена под руками была прохладной и шероховатой из-за бугорков, оставленных валиком, которым наносили краску. Здесь, на лестнице, музыка казалась мягче, чем когда она просачивалась ко мне под дверь. Нежный джаз с оттенком кантри... Я скользила руками по крашеной стене, нащупывала ступеньки и чувствовала, как по моим голым ногам ползут мурашки.
Внизу кофейный столик был отодвинут со своего места и плотно прижат к дивану, а на свободном пространстве в лучах света танцевали мама и папа. Щека мамы лежала на плече папы. Лицо ее было повернуто ко мне, но глаза были закрыты, а в уголках губ притаилась улыбка (не могу вспомнить какая). Я открыла рот, чтобы позвать ее, но не успела сказать ни слова.
Папа резко выпрямился и схватил ее за запястья. Косточки его пальцев побелели, и он отступил на шаг.
— Что ты пытаешься сделать, Мэгги? — спросил он.
— Я танцую, Брэд. Как тебе мой танец?
Лицо его передернулось, и он отбросил ее руки — оттолкнул их от себя, швырнул вниз.
— Не играй со мной в эти игры.
— Я не играю!
Но он уже повернулся к ней спиной. Я отпрянула в тень. Даже будучи высотой всего лишь с кухонный стол, я понимала, что здесь мне не место. Папа прошел мимо меня. Думаю, что он меня не видел. А из гостиной доносились звуки плача и музыки.
Прижав руки к стене, я стала карабкаться назад, вверх по ступеням, пока не оказалась под защитой стен своей спальни. Остаток ночи я провела, лежа рядом с кроватью и завернувшись в клубок из одеял, не в силах унять дрожь.
— А сегодня холодно, — сказал Майк, когда мы вышли в объятия ветра. И через несколько шагов навстречу пробирающим до костей порывам добавил: — Прости, у меня нет машины.
— И у меня нет, — ответила я поверх заледеневшего шарфа.
— Они делают отличный кофе. В той лавочке. И там теплее, чем в других местах. — Он смеется. Коротким, прерванным дрожью смешком.
Мой ответный смешок дрожит не меньше.
Возможно, в этой лавке и в самом деле делают великолепный кофе, но она закрыта. По крайней мере, так написано на табличке на двери. «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ». Майк складывает ладони чашечкой и, приложив их к стеклу, вглядывается внутрь, стараясь обнаружить признаки жизни. Потом сдается и переминается с ноги на ногу.
Его неловкое смущение на вкус кисловато-вяжущее. Во рту как будто пересыхает. А может быть, это вкус воспоминаний о маминых слезах и о выражении лица отца, когда он отбросил от себя ее улыбку?
Уйти или остаться — зависит только от меня.
Закончить раньше, чем дело дойдет до танца в гостиной...
Я не моя мать!
Я сглатываю слюну, прижимаю ладони к стене на лестнице и вытягиваю носок, чтобы нащупать первую ступеньку.
— Послушай, — говорю я, — можно пойти ко мне. Не могу гарантировать, что будет хороший кофе, ну, если только ты его приготовишь... Соседка по квартире говорит, что мой кофе на вкус как грязь из-под автобуса.
Майк перестает переминаться и одаривает меня широкой улыбкой потерявшегося щенка, которого кто-то нашел.
Мы садимся в автобус. Поддерживаем вежливый разговор о том о сем. Но пустые, повседневные слова не помогают мне избавиться от ощущения неустойчивости, и я прижимаюсь к стене и думаю о том, где следующая ступенька и какой она может быть.
— У тебя очень мило, — говорит Майк, когда я открываю дверь.
— Здесь слишком много народу, — отвечаю я. — У нас ненадолго остановились моя сестра с... другом.
Он оглядывается по сторонам.
— Они в кино.
— Ах, вот как!
— Кухня там. — Звучит это по-идиотски, потому что кухня просто бросается в глаза. Не заметить ее невозможно.
Я показываю на навесной шкафчик:
— А кофе там.
— Хорошо, — говорит Майк.
Я улыбаюсь ему и вижу — возможно, потому, что здесь больше света, — что он побрился и, похоже (если мне не кажется), даже слегка подстригся. Понять трудно, потому что он стянул свои длинные волосы в конский хвост.
Он тоже улыбается в ответ.
— Принимаюсь прямо сейчас, — продолжает он.
— Я хорошо знаю, как это делать, — сказал Джона, помешивая в кастрюльке на плите.
Скосив глаза, я посмотрела на него.
— Го-осподи! — протянула я. — Ты же не положил сахар!
Мы делали какао. Джонзу было шестнадцать, он считал себя взрослым и был полон презрения к растворимому кофе. А в шкафу у мамы был только растворимый. Это потому, говорила она, что по ночам ей бывает нужно быстро приготовить кофе, куда она макает пекановое печенье, когда приходит на его волшебный зов. А я думаю, что это из-за того, что отцу было жалко денег на кофеварку для нее. К сожалению, любовь мамы к быстрорастворимым напиткам не распространялась на какао. Его готовили старомодным способом: молоко, сахар, какао и плита.
— Вот тебе какао, — сказал Джонз. — Его пьют маленькие дети. — И он посмотрел на меня так, как будто хотел подчеркнуть, что мне-то все еще пятнадцать.
— Это всего лишь кофе, — смеясь говорит Майк.
— Хороший.
Я моргаю и улыбаюсь. Что-то я сегодня много улыбаюсь... «Улыбка на лице — и на душе радостнее», — это мамина максима. Доведенная до моего сведения в тот день, когда она в первый раз простилась со мной у дверей школы.
— Спасибо, — говорит Майк.
— Он лучше, чем твое пиво.
— Не уверен, что мне стоит снова говорить «спасибо», — отвечает он, делая вид, что хмурится.
Когда он смеется, вокруг его глаз не собираются складочки. Смех у него идет глубоко изнутри. Не могу отождествить его с тем Майком, которого я видела в Клубе, слушая «По всей сторожевой башне». Сейчас он не производит впечатления парня, которого бросают женщины. Скорее, он похож на того, за кого выходят замуж и от кого рожают шестерых детей.
— Как так получилось, что ты до сих пор не женился? — спрашиваю я его.
Он опять смеется.
— А я женился.
— И?
— Больше не хочу.
— Что, так плохо?
— Даже хуже.
Интересно, а они танцевали тот медленный танец?
Я встаю, иду в гостиную и нахожу журнал.
— У тебя какой знак? — спрашиваю я.
— Не знаю. Кажется, Рыбы.
Я смотрю в журнал и читаю гороскоп для Рыб: «Оглянитесь, Рыбы, не прячется ли кто-то у вас за спиной».
— Ну, что там? — спрашивает Майк.
— «Не беспокойтесь. У вас все хорошо».
— Тогда ладно, — говорит он. — Но вообще-то, все это сплошная лажа.
— Все это сплошная лажа, — сказал Джонз. — Давай я скажу, что ждет тебя в будущем.
Я переворачиваюсь на живот...
— Может быть, и так, — говорю я Майку, отбрасывая журнал на кофейный столик вместе с воспоминаниями. Я отчаянно хочу курить. Я продержалась целый день. Была хорошей девочкой. Что плохого сделает мне одна сигарета? Как скажется на будущем моих легких то, что я брошу курить не сегодня, а завтра?
Я протягиваю руку к пачке, но...
— Разве не с ней ты должен вот так стоять?
— Я же стою с тобой, — ответил Джонз.
...Мои пальцы нащупывают пачку, однако рука падает.
— Моя бывшая всегда читала свои гороскопы, — говорит Майк. — У нее были хрустальные шары и прочая мура. Она все время увлекалась то одной, то другой религией.