— Фролова, где вы витаете?
Алька вздрагивает и видит перед собой длинного парня с длинным, сосредоточенным лицом, который через прилавок пытается достать с полки шапку. Алька подает ему «пирожок» из серого каракуля, и парень неуверенно кладет его себе на голову.
— Вам бы лучше с козырьком или шляпу, — говорит она.
Парень двумя пальцами снимает «пирожок» и жалобно говорит Альке:
— Меховую бы с козырьком.
— Приходите в конце месяца, — шепотом говорит она ему, — в конце месяца бывают приличные шапки.
Она не замечает, что дарит ему фразу, которую приготовила парню в свитере крупной вязки. Парень в свитере может не приходить, и этот может не приходить в конце месяца. Никто из них Альке не нужен. Но парень нахлобучивает на голову свою выгоревшую кепку и говорит:
— Я приду. В конце месяца. Вы меня только не забудьте.
Алька поднимает левую бровь и милостиво улыбается:
— Постараюсь.
В субботу она идет к Наташе. Та встречает ее и прямо у порога, не теряя времени, начинает давать советы:
— Только ты, пожалуйста, все запоминай. Что он скажет, как посмотрит. Я потом тебе растолкую его истинные намерения.
Альке жутко. Она сидит перед зеркалом, смотрит на себя и Наташу, которая вертится вокруг нее с щипцами для завивки, и ничто возвышенное не идет ей в голову.
— Наташа, — говорит она, — а что мне говорить? О чем говорят на свиданиях?
— Здрасте! — Наташа плюет на раскаленные щипцы, и те тоже возмущаются. — Ничего тебе говорить не надо. Пусть он расшибается. А ты просто реагируй. «Вы в этом уверены?», «Это я уже слыхала». Гляди на него загадочно, и на первый раз хватит.
Наташа накладывает на Алькино лицо восточный тон, рисует на веках черные полоски и прыскает духами «Черный нарцисс».
— Ты добрая, Наташа, — говорит Алька, — ты очень дружеская!
Улицу Алька не видит. Люди, машины, дома — всего этого нет, есть только Алька в розовом пушистом шарфе и зыбкие пятна света от уличных фонарей на асфальте. Она идет быстро, но это не ноги несут ее, это как во сне — сейчас что-то поднимет ее над землей, и она полетит. Стрелки на уличных часах показывают двадцать минут восьмого. Алька пересекает площадь и направляется к стеклянному зданию аэрофлота. Летом широкое крыльцо аэрофлота — место свиданий всего города. В этот же морозный вечер на крыльце только Алька и узкоплечий солдатик в ушанке из искусственной цигейки. Солдат греется — прыгает и размахивает руками. Алька поднимается наверх и видит, как бегут троллейбусы по площади, как солдат сбегает со ступенек и прикуривает у прохожего. Потом он снова возвращается на свое место, курит, бьет сапогом о сапог.
Десять минут девятого. Алька не заметила, как исчез солдат. Один ушел или та пришла, которую он ждал… Виктор не пришел. «Жди ровно пять минут, — сказала Наташа, потом отойди, спрячься и наблюдай еще минут пятнадцать. Если появится — не подходи. Просто удостоверься, что приходил». Алька ждет уже сорок минут.
Напротив аэрофлота закусочная. Алька сбегает с крыльца, заходит в закусочную, берет стакан чаю, пирожок и садится к окну. В закусочной тепло, Алькины замерзшие щеки отходят и заливаются румянцем, она пьет чай медленно, поглядывая на пустынное крыльцо аэрофлота. И вдруг внезапная мысль обжигает ее: на крыльце никого нет! Он увидит издали, что ее нет на крыльце, повернется и уйдет.
Возвращается на крыльцо и стоит. Два парня проходят мимо крыльца и свистят ей. Женщина в платке спрашивает: «Доченька, где остановка второго троллейбуса?» А его все нет. Надо и ей уходить. Наташка ждет ее звонка. Она не будет звонить. Завтра на работе скажет: «Встретились. Были в кафе. Ничего в нем нет интересного. Обыкновенная серость».
А вдруг с ним что-нибудь случилось? Случаются же с людьми несчастья. Если с ним ничего не случилось и они когда-нибудь встретятся, она посмотрит ему прямо в глаза и спросит: «Вы живы?»
Пошел снег, как два дня назад, когда они вышли из трамвая. «А я вот люблю лето». «Ну и правильно, — думает Алька, — лето лучше зимы. Летом тепло».
…Алька смотрит на часы — половина одиннадцатого. Потом смотрит вниз и видит Виктора. Он стоит у начала лестницы и смотрит на нее. Потом кричит:
— Аля, это ты?
Она спускается к нему. Лицо утонуло в шарфе, видны только глаза.
— Ты замерзла?
— Замерзла, — говорит она, и зубы ее начинают стучать.
— Пойдем куда-нибудь, — говорит он, — мы еще успеем на последний сеанс. Или хочешь в кафе?
— Я домой пойду, — отвечает Алька, — очень холодно!
Они идут и молчат. Алька спрашивает:
— А почему ты не пришел?
Он не отвечает, спрашивает сам:
— Почему ты так долго ждала? Ты знала, что я приду?
— Нет, — говорит Алька, — просто ждала. А ты не мог?
— Я мог, — говорит Виктор, — только я забыл. А потом вдруг вспомнил… В девять часов вспомнил, что сегодня суббота.
— Вот видишь, ты сам не знал, что придешь, откуда же я могла это знать?
— Знаешь что, — говорит он ей, — давай будем считать, что этого свидания не было?
— Нет, — отвечает ему Алька, — было. Ты же пришел.
Другой был бы у них разговор, если бы он пришел вовремя. И не было бы никакого разговора, если бы он не пришел или она ушла. Но он пришел, и она дождалась. И теперь они идут по улице, падает хлопьями ноябрьский снег, и городские фонари освещают белую дорогу — дорогу Алькиного первого свидания.
СЕРАФИМА
Волосы у нее прямые и седые, лицо молодое.
— Серафима, — говорю я ей, — давай я из тебя за два часа красавицу сделаю.
— А зачем?
— Красивая будешь — кто-нибудь влюбится. Сначала влюбится, а потом женится.
Серафима смотрит на меня без улыбки: дескать, дура ты, дура, и разговоры твои неумные.
В доме у нее тихо. Кругом прибрано, чистенько. На кухне половики в полоску, тканные еще в деревне, когда Серафима была молодая.
— Скучно тебе, Серафима?
— Еще не заскучала. Еще пока отдыхаю.
— А потом?
— Потом видно будет.
Она не знает, что с ней будет потом. Бросила на седьмом десятке мужа Анатолия, уехала от него в другой город и вот отдыхает.
— Неужели сердце не болит, как он там у тебя, старичок, один-одинешенек?
— Алкоголик, — отвечает Серафима, и в глазах ее ни жалости, ни тоски. Серые, высветленные годами глаза глядят спокойно, — алкоголик один не бывает. Ему компания — водка.
— Зальется и умрет. Хоронить поедешь?
— Не знаю, — говорит Серафима, — может, и поеду. Только я его уже давно похоронила.
Мне бы почаще к ней приходить, но не получается. Дом Серафимы на окраине города, тропка ведет через овраг, по которому бегают бездомные собаки. Идешь вечером в темноте, и душа в пятках.
Прихожу к ней в субботу с ночевкой, достаю письмо от мамы, которое она писала под диктовку бабушки, родной сестры Серафимы.
— Письмо тебе опять.
Серафима машет рукой: положи куда-нибудь, потом прочитаю.
— Ты, как затворница, от всех отшилась, и никто тебя не интересует. А вдруг в письме что-нибудь такое…
— Ничего там такого. Садись, про себя расскажи.
Меня Серафима любит. Я ей досталась первым послевоенным летом. «Война кончилась, победу объявили, и тут тебя вскорости в пеленках везут». Первые мои воспоминания — длинная, в сборку юбка Серафимы, над которой вдруг исчезает верхняя половина туловища. Стоит посреди огорода Серафимина юбка с двумя босыми ступнями на земле. «Симбуля! — воплю я в ужасе, — Симбуля, где ты?»
Серафима распрямляется — вновь над юбкой возникает ее спина, руки и голова: «Ну, чего кричишь? Иди травку порви молоденькими ручками». Она всегда так говорила: «Ну, беги молоденькими ножками», «Ну-ка, молодым глазком вдень мне нитку в иголку».
Я рассказываю Серафиме о редакционных делах, она слушает внимательно, в светлых глазах загорается любопытство, мелькает усмешка.
— Объясни, — выспрашивает меня она, — значит, человек напишет статейку и ее потом все читают?