Высоко, под сводом, был нарисован гигантский глаз - величиной с мою голову. В каком месте ни станешь, глаз настигает тебя всюду.
Наконец мне надоело нытье старух, и я вышел на улицу. Там уже зажглись фонари.
Я остановился под фонарем. Рядом в траве белели маргаритки. Я сорвал одну и стал вертеть. И чего-то ждал: может быть, того, что она заговорит или вдруг преобразится - мне часто приходят в голову совершенно нелепые мысли.
Но тут я услышал шаги и бросил цветок. Подошел Лацо.
- Боишься бога, да? - спросил я.
- Не боюсь,- ответил он неуверенно.
- А зачем же скулишь? Господи, помилуй, господи, помилуй!..
- Святыми вещами не шутят.
- Вы-то скулите, а бог вам ни звука. Что за глаз там наверху?
- Это знак божий.
- Понимаю, что знак. Но ничего ж не случается.
- А что должно случиться?
Мне-то откуда знать? Я промолчал.
- Когда мы умрем, тогда и случится,- сказал он тихо и отвел глаза.
- Откуда ты знаешь?
- Знать это нельзя. Надо верить.
- Ага.
- Отец запретил,- сказал он, кусая губы,- спорить об этих вещах.
- А кто спорит? Всему этому грош цена.
- Чему?
- Всем этим фокусам.
Ему, видно, хотелось поспорить, но он не решался нарушить запрет отца.
- Ну, я пошел,- сказал Лацо.- Ты математику сделал?
- Нет. Примеры трудные?
- Да вот общее кратное...
Он стал объяснять, но я не мог слушать. Я думал о том, что будет дома.
■
Я хотел проскочить через проходную комнату, но там стоял папа - один рукав рубашки у него был закатан, другой расстегнут и болтался. Он говорил по телефону, перекладывал трубку из руки в руку, страшно гримасничал, вертел карандаш и сердито инструктировал Кёрнеи, который, должно быть, никак не мог взять в толк, что какие-то строительные документы пропали, а наряды свистнули. Настоящие гангстеры, кричал папа, дело адски запутанное - на такую подлость способен лишь тот, кому сам черт не брат.
А кому же он брат?.. Опять туман, сплошной туман. И спросить нельзя. Папа смотрит на меня, как сквозь стекло, налитыми кровью глазами, ерошит волосы и едва держится на ногах.
Я прошел к себе в комнату — «занятий с детьми» сегодня, конечно, не будет. Хотел сразу же разделаться с математикой, но мысли уплывали совсем в другом направлении. Старик трусит... Это слепому видно.
На столе был географический атлас, я открыл его, и из него выскользнула открытка с обнаженной женщиной. Сейчас ее порву. Как только взгляну на нее, вспоминается Фараон. Он ведь знает, что она у меня, так что можно и сохранить, но не стоит.
Я собрался было ее разорвать, но в этот миг — то ли ресницы у меня шевельнулись, то ли открытка качнулась — левая грудь стоявшей на коленях девушки дрогнула, будто она вздохнула, потом она подняла полуприкрытое копной волос лицо и засмеялась.
Что за чушь! Я даже обозлился: зарябило в глазах, вот и мерещится всякое, чего нет и быть не может.
В этот момент дверь внезапно открылась и вошел папа, совершенно взъерошенный. Я вмиг затолкал открытку в атлас, правда, чуть поспешней, чем следовало, но он, к счастью, ничего не заметил.
— Как дела, молодой человек? — спросил папа рассеянно.
— Как сажа бела, — сказал я со смешком, а он, тяжело опустившись на стул, облокотился на письменный стол.
— Где мама?
— Не знаю, — сказал я, кривя рот.
Папа вытащил смятую сигарету и тоже скривил рот, но он, ей-богу, даже не подозревал, что гримасничает. Просто мы оба вдруг сделались нервными.
— А ты где был?
— На летенье.
— Где?
— На литании. Это на диалекте — летенье, — я смотрел на него снизу вверх: ну, что, опять дрессировка? — Кати тоже нет дома!
— Кати спросила, можно ли ей уйти. А вот ты пропадаешь неизвестно где.
Он помолчал, возясь со своей завалящей сигаретой.
— Ты был на литании? Что ты там делал? — спросил он наконец с удивлением.
— Слушал орган и давился от смеха.
— Ты ходишь на литанию давиться от смеха?
— Да нет. Просто Лацо там причитал, как баба... Господи, поми-илу-уй. — И я захохотал, правда, не очень искренне, но папа не стал смеяться. Тогда и я заткнулся.
Тут он снова скривил губы и спросил ободряющим тоном:
— Раз ты туда пошел, значит, тебя что-то интересовало, не правда ли? Ты так редко о чем-либо спрашиваешь.
— Видали мы таких циркачей.
— Что?
— Меня не интересует церковь.
Он недовольно тряхнул головой, потом с непередаваемым отвращением окинул взглядом мой стол.
— Что ж, займемся математикой?
— Геометрией, — уточнил я и открыл тетрадь. Но он встал, подошел к окну, потом вернулся. Ему было сейчас не до геометрии. Попробуем тогда другое, подумал я, а там будь что будет. — Папа, почему ты сказал, что тем сам черт не брат?