— Ты никогда ни о чем не спрашиваешь!
— Зачем спрашивать о том, что я и так знаю! — сказал я в общем довольно грубо, потому что никак не мог понять, почему он с таким упорством вертится вокруг этой темы. Да разве мы можем говорить с ним... об этом...
— Что ж, прекрасно, раз ты все знаешь!.. — сказал он обиженно и нервно. — Во всяком случае, тебе еще рано... Порнографические открытки... —- Лоб у него опять заблестел.
Я с озлоблением фыркнул: привет, опять открытка. Нашелся новый дрессировочный хлыст.
— Что? — спросил он с угрозой.
— Я ничего не сказал.
— Ты фыркаешь, как лошадь. Что бы там ни было, ты должен работать. Занимайся систематически спортом, и тогда...
— Чермея II вышибли из «Вашаша» за сексуальные излишества, — я сказал это только со злости: пусть знает, что я достаточно образован.
— Ну и что?
— Ничего.
— Черт знает, с кем ты дружишь. Чермей II, Левенте Лацо. Дома тебя никогда не бывает... Правда, и меня тоже...
Он хотел сказать что-то еще, у него уже губы шевельнулись, но не успел — стремительно процокали каблуки, и к нам влетела мама. Подбородок у папы дрогнул. Мама бросила жакет и сумку, и во всех ее движениях было столько заряда, что воздух вмиг превратился во взрывчатую смесь.
Эх, сидела бы Кати дома, чудный был бы громоотвод.
— Добрый вечер! Что вы делаете? — Мама так и впилась в нас обоих.
— Ждем ужина, — уже на взводе ответил папа.
Ну, начинается!
Мама велела мне накрыть на стол, принести тарелки и чашки. Вскоре она тоже явилась в кухню.
— Он очень издерган! — шепнул я ей, показывая глазами на дверь.
— Для меня это не новость, мальчик, — сказала она высокомерно. С папой же держалась неестественно дружелюбно. А он прислонился плечом к шкафу, как обычно делаю я.
-— Где Кати?
Папа насмешливо сообщил, что Кати на репетиции и что мама это прекрасно знает.
— Я совсем забыла, — сказала мама, стараясь не сорваться.
— Позвонить ты тоже забыла?
Она еще сдерживалась, но на ее лице уже проступили красные пятна. Она звонила, но телефон был занят.
— Всего две минуты, — заметил папа; разговорчивость его внезапно исчезла, и он не сказал, с кем разговаривал эти две минуты. А маму именно это больше всего терзало.
Ели молча. Я залпом выпил свое молоко, встал из-за стола, растянулся на диване и включил приемник. Я едва дождался, пока кончит гудеть. Наконец зазвучал джаз-орган, но папа нетерпеливо поднял голову, и я приглушил.
Мама сжимала руками виски, папа не желал ничего замечать и, отойдя от стола, разминал измятую сигарету.
— Скажи наконец... где ты была? — спросил он.
Мама захлопотала вокруг стола и принялась рассказывать о какой-то Жуже, с которой она полгода не виделась. В «Мечеке» столько дыма, хоть топор вешай — и теперь у нее трещит голова. Тут она смахнула на пол стакан, и он, хлопнув, как воздушный шарик, разбился вдребезги. Папа с демонстративным спокойствием стал собирать осколки.
— Что рассказывала Жужа? — спросил он.
— Ничего...
Он что-то буркнул.
— Там была ее подруга, — стремительно продолжала мама. — Самое интересное...
— Самое интересное, если б ты наконец все выложила...
Тут мама взвилась, и пятна на ее щеках сделались значительно ярче.
— Что ты от меня хочешь? Тебе, разумеется, все и так известно.
— Я устал! — сказал папа резко и как бы отмахиваясь; потом, довольно точно прицелясь, добавил: — Слишком многие терроризируют меня в последние дни.
Лицо у него было усталым, землистым, он ходил взад-вперед, а она провожала его встревоженным взглядом, вот-вот собираясь что-то сказать, но в последний момент закусывала губу и не произносила ни слова.
Папа вдруг повернул к двери.
— Схожу за сигаретами, — пробормотал он.
Это, ясно, была отговорка, потому что сигареты всегда приносил я.