Я уже двинулся в свою комнату, и мне страшно не хотелось браться за липкую посуду. Целая гора ее высилась на краю стола и держалась только чудом.
— Ее нельзя вынести, — сказал я.
Она чуть не разревелась от злости.
— Нельзя? И этот совсем рехнулся! Господи, кругом одни безумцы, маньяки! — Она опять повернулась к окну и заломила руки.
Я разобрал шатающуюся посудную башню, потом составил устойчиво, симметрично: на глубокие тарелки поставил мелкие, сверху десертные, потом чашки — и понес в кухню. В это время в дверях заскрежетал ключ, я прислушался — ага, явилась взмыленная актриса.
Поздоровавшись, она сразу принялась трещать, убеждая, что только-только пробило восемь и потому она не опоздала. Ну, и штучка — так словчит, так соврет, что ни в чем ее и не заподозришь. А у меня ни малейшего желания постоянно выводить ее на чистую воду. Значит, только-только пробило восемь, а точнее, сейчас пробьет девять. Сила!
— Ну, хватит! Неси! Надоело за тебя отдуваться! — И я всучил ей поднос.
— Сам целыми днями шатается... а потом командует, — огрызнулась сестрица так, чтоб слышала мама. — Где папа?
— Где? Вот, в кармане. А-а, вытаращилась? Он ушел. Скоро придет.
Я вытолкал ее в кухню и решил, что мне, собственно, пора выходить из игры. Но тут мама, задумчиво расправлявшая на столе скатерть, спросила:
— Андриш! Как ты думаешь? Куда он пошел?
— Наверное, недалеко, просто пройтись... — сказал я мягко, вернее, изо всех сил старался говорить помягче. — Дома он больше не может.
Кати была уже в комнате и, как водится, закудахтала:
— Кто? Папа?
— Нет, епископ из Печа.
— Ох, объяснил! Предводитель бродяг! У папы дела!
— Заткнись, идиотка!
— Андриш! Как вы друг с другом разговариваете?
Ну, конечно, ведь я один разговариваю «друг с другом», поэтому сестрице замечаний не полагается.
— А ты вредина! Ты даже Аги выгнал! — сказала Кати.
Ну, погоди, и это тебе припомнится! Значит, Аги жаловалась... Интересно! А мне повезло — на мои дела маме сейчас наплевать.
— Заткнись! — сказал я с угрозой.
Тут мама заныла, что у нас друг для друга нет уже ни одного доброго слова, и вдруг упала на стул и разрыдалась.
Всхлипывала она довольно долго, и Кати сразу же бросилась к ней, обняла за плечи и, лаская ее, объявила, что я зверь и что лучше всего не обращать на меня внимания. Я стоял, не смея ни пошевелиться, ни прислониться к шкафу, ни выйти, потому что у мамы из глаз ручьем лились слезы, и она их не вытирала так же, как Кати: плачут они совершенно одинаково.
Обожаю подобные ситуации...
Но сейчас я был не особенно потрясен, потому что знал: все из-за папы.
— Сейчас же помиритесь! Протяните друг другу руки! — заговорила наконец мама, но смотрела почему-то на меня одного, причем довольно колюче. Я моментально протянул руку и даже скроил дружелюбную рожу, а Кати, подав руку, отвернулась и гнусно скривила губы. Я что есть сил сдавил ей пальцы, но она стерпела, не пикнула, только уши у нее покраснели.
Мама опять занялась скатертью и оправляла ее с таким видом, будто на свете ничего важнее не было, и вдруг повернулась ко мне с распухшими, красными глазами.
— Ты ведь болтаешь просто так, — сказала она недоверчиво, — а сам даже не понимаешь, о чем речь.
— Ошибаешься, я все понимаю! — решительно заявил я.
— Гений!— ввернула Кати.
Тогда я сказал, что так разговаривать нельзя, и было бы лучше, если б мама выставила ее из комнаты. Но мама не выставила и лишь для проформы сказала:
— Замолчи, Кати!
— Хорошо, — надувшись, сказала Кати.
Тут мама принялась беседовать сама с собой. Правда, то и дело поглядывая на нас, но довольно отрешенным взглядом.
— Он не счел даже нужным ответить... До меня ему нет никакого дела; все, что меня терзает, для него всего лишь комедия. Он думает только о других... Маньяк. Вечно чего-то ищет... «Справедливости», — она даже всплеснула руками.
— А разве не надо ее искать? — спросил я и увидел, что Кати поперхнулась от страха.
— Надо, конечно! — сказала мама и махнула рукой. — Но найти ее трудно. И дело, Андриш, совсем не в этом! А я нехороша потому, что хочу его уберечь.
— Только не сейчас... Сейчас его надо оставить в покое, — сказал я.
— Почему? — спросила она уже с любопытством.
— Потому что для него это очень важно...
Тут мама опять понесла невесть что, но вдруг замолчала и уставилась в пустоту.
У Кати, конечно, язык чесался.
— Важно... важно. Что важно? Ты вечно плетешь одно и то же, — сказала она возбужденно и уставилась на меня требовательным взглядом.
— Не суйся, если мозги не варят, — небрежно бросил я.
Кати побледнела и, уже не помня себя, закричала, что я хам и грубиян и что я выгнал Аги.