Фараон сверкнул на меня глазами.
— Дай-ка сюда дневник, — приказал он.
Я шел, не поднимая головы, — боялся, что какой-нибудь педантичный олух вдруг сболтнет лишнее, а мне придется тогда пускаться в объяснения. Но пока Фараон писал, в классе стояла мертвая тишина. «Андраш Хомлок учинил в школе драку. Классный руководитель Денеш Кирай».
— Ты что, рехнулся? — прошептал Чабаи, когда я вернулся на место. Он сидел как на иголках — все ждали, что он встанет, расскажет, как было, и рассеет гнетущую обстановку. Весь класс считал меня идиотом — это уж точно. Набить Живодеру рожу — понятно. Но взять на себя вину другого — это такое идиотство, что и слов не подберешь. Он дрался, пусть свое и получит...
Пока Бочор читал, Чабаи спросил, не желаю ли я учредить рыцарский орден; после урока он возведет меня в рыцари, так как я только этого и добиваюсь.
Я сказал, чтоб он не придуривался, потому что Фараон смотрит в нашу сторону.
— Фараон вообще не смотрит, он даже не знает, на каком он свете, так же, как ты, — сказал Чабаи.
Фараон, и правда, уставился пустым взглядом в пространство, а класс занимался своими делами: Бочор читал урок и паясничал, ребята хохотали. Кто жевал, кто рисовал. Кое-где с оглядкой играли в блошки.
А Чабаи с меня глаз не сводил — вот еще детектив нашелся, — ну, ладно, сейчас я ему мозги задурю.
— Послушай, Петер! Что такое коррупция?
— Коррупция? Зачем тебе? — Он был озадачен и старался придумать ответ.
— Да вот встретилось слово в книге.
— Коррупция — это когда на кого-нибудь очень пристально смотрят и он засыпает, — неуверенно сказал он.
— Глупости. Это суггестия.
— Тогда какая-нибудь религия, — упорствовал Чабаи.
— Дубина! Перестань тужиться... — рявкнул я грубо, и он обиделся.
— Подумаешь... Посмотри в энциклопедии!
— Я-то посмотрю. А чего ты выдумываешь? Это же не тотализатор. Здесь либо знаешь, либо нет.
Я, конечно, припер его, но он все равно догадался, что у меня неприятности, и с сомнением покачал головой. Но все-таки промолчал и перестал вынюхивать.
На какой-то миг передо мной возник Фараон: веки опущены, вид изнуренный до неузнаваемости.
...Итак, две «пары» и одно замечание. Урожайный денек — просто блестяще. Но кто мне все это подпишет?
■
Орава горластых гавриков дулась на углу в расшибалку. Я машинально остановился и стал смотреть. Мне тоже хотелось сыграть. Живодер, конечно, был тут. Глаза его, как всегда, шныряли по сторонам, он вскоре меня заметил, поднял с земли монетку и растолкал приятелей. Сперва я решил, что он хочет сравнять счет — удачно же выбрал время.
Но Живодер растянул рот до ушей.
— Ты вытащил меня из беды, Хомлок.
— Ты трус и подонок. Замарал весь класс, а сам как ни в чем не бывало.
— Класс! Класс классом останется, а меня бы в три шеи вытолкали. У меня же как раз сейчас неодолимое желание исправиться. Что, не веришь? Все распродал подчистую. Только одну оставил. Возьми. — Он доверительно подался ко мне и вытащил из внутреннего кармана открытку. — Нужна? — спросил он.
— Нет.
— Да ты взгляни, какая красотка! Груди торчком...
Не взглянуть я не мог. На этот раз Живодер сказал чистую правду. Заметив произведенный эффект, он сунул мне открытку и, паясничая, отвесил поклон.
— Теперь мы квиты.
Я в тот же миг разорвал открытку и швырнул клочки в его ухмыляющуюся рожу. Повернулся и пошел домой.
— Два ноль в твою пользу, Хомлок! — крикнул мне вслед Живодер. — И это запишем!
На кой черт я приплелся в Майор?
■
Часа через полтора ноги снова принесли меня в Майор. Вернее, я пришел туда, чтобы собраться с духом, но успеха, кажется, не достиг. Дома я долго пережидал, пока кончится дождь, и поклялся: как только небо очистится, немедленно отправляюсь в проектное бюро. Чего мне бояться? Может быть, папа наконец заметит, что у меня тоже есть нервы и что я тоже живой человек. А дождь лил и лил, и серая водяная завеса плотно затянула Вермезэ. Ветра не было, листья на деревьях, едва заметно дрожа, колыхались под тяжестью дождевых капель. Наверное, только из малодушия я назначил себе такой странный срок. А вдруг дождь будет лить весь день и всю ночь? И весь завтрашний день? Ведь уже октябрь. Я с панической суетливостью влез в старенький плащ, поднял воротник, натянул берет и... а в общем сам не знаю, когда я начал втирать очки самому себе. Черт подери, как все запуталось, и клятву, что я дал самому себе, я припомнил, только когда перескакивал через лужу. Едва я понял, что пришел сюда не по доброй воле, настроение сразу испортилось. Тогда я двинул напрямик и, не заботясь больше о лужах, шлепал по воде, утопая по самые щиколотки.