— У тебя болит голова? Давай измерим температуру, — встрепенувшись, сказала она.
Подошла к постели и села. Тяжело было видеть ее глаза, омраченные мамины глаза.
— Нет, не болит, — сказал я поспешно и протестующе. Она поняла и не шевельнулась. — Не болит, только жжет... внутри.
Тогда она стала гладить мой лоб — рука у нее была прохладная, и прохлада словно бы проникала сквозь череп.
— Где ты был? — спросила она.
Я промолчал.
— Не отпирайся, ты разговаривал с папой. Я же вижу! — непривычно тихо, просительно сказала мама. — Ты хочешь вернуть его домой? — продолжала она, убрав со лба руку.
— Голова горит... — быстро сказал я.
Она снова положила мне руку на лоб.
— Теперь-то ты видишь, какой он тяжелый человек!
— Он работает, — пролепетал я.
— Работает! Заладили оба одно и то же и твердите как заклинание. Я тоже работаю. Все работают, — она опять сняла руку.
Тут я вспомнил о Кати — она же наверняка подслушивает.
— Кати не спит? — спросил я.
— Кати давно спит. Что с тобой?
— Голова горит.
— Давай положим мокрое полотенце.
— Внутри горит, — сказал я нетерпеливо.
Она едва заметно улыбнулась, снова положила руку на лоб и, пока мы разговаривали, снимала ее лишь на секунду.
— Попытайся заснуть, родной!
Внезапно в моем воображении всплыло папино лицо, его оживленные глаза с красными прожилками, неприлично грязная рубашка — я видел это так явственно, что должен был сейчас же сказать:
— У папы грязная рубашка.
— Что ты говоришь?
— Рубашка такая грязная, будто он вывалял ее в земле!
Она сидела поникшая и молчала.
— Этим он тоже позорит меня.
— Да нет же! Просто ему там плохо.
— Он этого хотел. Он нас бросил.
— Он скоро вернется.
— Он так сказал? — Глаза ее блеснули, как внезапно вспыхнувшие фонарики.
Я молчал и знал: сейчас я сделаю то, что до этого лишь на миг мелькнуло в моем сознании. Им самим не под силу, а мне легче.
— Он сказал, что ему очень не хватает тебя...
— Меня? — спросила она, и фонарики вспыхнули снова.
— Да.
— Ты лжешь, мальчик! Зачем?
— Я не лгу. Он повторил это дважды! — Я смотрел на нее не моргая, хотя глаза мне жгло нестерпимо.
— Ты бы лучше поспал,-— сказала мама.
— Он просил передать, — продолжал я твердо, — чтоб ты простила его. Ему страшно хочется, чтоб ты его поняла.
— Ты сочиняешь, мальчик! Твой отец никогда бы этого не сказал...
— А теперь сказал! — настаивал я решительно и капризно.
Мама заплакала, на мгновенье прижалась ко мне головой, потом с искаженным от рыданий лицом, запинаясь, сказала, что я весь горю и что было бы хорошо, если б папа умел так прекрасно лгать.
Я немного обиделся — она ведь попросту называет меня лжецом. Но за сегодняшний день я так измотался, что с меня было довольно. Я чувствовал, если наша беседа продлится еще минуту, я уже не заплачу, я буду кричать, выть.
— Голова больше не горит, — пробормотал я и снял со лба ее руку.
— Спи, родной, — сказала мама, простилась и вышла, но вскоре вернулась и заставила меня проглотить таблетку. Я знал, что это снотворное. Смежив веки, я увидел какой-то радужный свет, и так странно мне было сознавать, что вот и я засыпаю с помощью снотворного.
■
В щель между шторами проникал дневной, резкий свет. Я все, конечно, проспал. И все-таки не вскочил — в голове засела неотвязная мысль: папы нет дома, и я принял снотворное, так что ничего удивительного. Из-за двери я слышал шаги и возню Кати. Может, позвать?
— Кати!
Она вошла сразу, уже в школьном фартуке.
— Кати! Который час?
— Без четверти два. Не расстраивайся... Мама не велела тебя будить. Что с тобой случилось?
Информируя ее, мама, должно быть, в подробности не вдавалась.
— Ничего, — сказал я и отвернулся.
— Здорово тебе всыпали! — В голосе ее слышались ехидство и сочувствие. Она раздвинула шторы, и в комнату хлынул яркий солнечный свет. Грустно... Ни разу в жизни я не спал до двух часов дня. Что же будет?
— Есть хочешь? — спросила Кати. — Не хлеб с жиром... Вечером мама сварила мясной суп. Встань, поешь.
— Потом.
— Где тебя избили?
— Меня не били.
— Я же вижу, — сморщившись, протянула Кати. — Вечно ты со всеми ссоришься.
— Семейная черта, — отрезал я. Имел-то я в виду одну Кати, но вдруг сообразил, что это применимо ко всем нам.
— Тебе бы лучше молчать... Ты ведь ссоришься больше всех...
Я задумался. С ней-то явно не стоит.
— У нас каждый считает, что виноваты другие, все, кроме него...
Кати сразу взвилась.
— Я сейчас же позвоню папе и скажу... — начала она шумно и вдруг осеклась.
Я облокотился о подушку. .
— Что именно?