И Борис Вадимыч увидел.
…Машина подлетала к нему сзади, девушка находящаяся за рулем вскрикнула, бросила руль и закрыла лицо руками. Машина на полном ходу влетела в него. Он, смешно раскинув руки, подлетел, перекувырнулся в воздухе и упал на асфальт. Черепная коробка раскололась, как спелый орех, и Борис Вадимыч остался лежать на асфальте в луже крови. Его крови! Машина заглохла, но еще продолжала двигаться на приличной скорости. После столкновения с Борисом Вадимычем, машина вильнула в сторону и влетела в фонарный столб. Раздался металлический скрежет, грохот, лязг, брызнуло во все стороны стекло, машина умерла…
Борис Вадимыч содрогнулся, но видения продолжались.
…Больница, белая койка, капельницы. На койке лежит девушка, та самая, что его сбила. Она вся в бинтах, трубках, которые обвивая ее тянутся к капельницам. Она без сознания. Милое личико и красивые руки иссечены мелкими шрамиками — это подарок от разлетевшегося вдребезги лобового стекла…
…Квартира в старом пятиэтажном доме. Комната, такая знакомая и родная. В комнате женщина — это его мать. Мать встает с кресла, идет куда-то. Она постарела лет на двадцать. Клочья седых волос, морщины, которых не было, следы долгого плача на лице. Мать ссутулилась, кажется, уменьшилась в размерах. Теперь это старый больной человек, вся ее уверенность и жизнерадостность куда-то улетучились. Мать идет на кухню, отворачивает крантик газовой плиты, садится на табуретку, всхлипывает и замирает. Она сидит долго, очень долго, бесконечно долго. Потом с грохотом падает на пол, табуретка отлетает в сторону…
— Нет! — Борис Вадимыч трясет головой, но образ не исчезает. — Нет! Нет!!! Не-е-ет! Перестаньте, пожалуйста перестаньте!
Образ исчезает, его больше нет перед глазами, но он сидит в голове.
— Теперь ты понял, за что?
— Да. — Борис Вадимыч молчит, потом ему приходит в голову мысль. — Скажите, а с тех пор, как Он ушел, хоть одна душа попала в рай?
— Да, их довольно много. Это те, кто у вас причислен к лику святых. Ты готов?
— Да. Нет… Не знаю.
— Ну чтож, отправляйся в ад!
Борис Вадимыч почувствовал, что он проваливается в бездну.
— Стойте! — голос рвет тьму — это голос одного из четырнадцати. — Погодите, послушайте, что я придумал.
Борис Вадимыч зависает. Под ним бездна, над ним бездна, вокруг него тоже бездна.
— В конце концов, так не интересно, — звучит голос. — Скольких мы туда уже отправили? Скольких отправим? И этот тоже туда попадет, но сначала пусть попробует вести праведный образ жизни. Если у него получится, то мы отправим его в рай.
— А если у него действительно получится?
— У него не получится, во всяком случае я сомневаюсь. Пусть вернется к жизни другим человеком с другой судьбой. Пусть попробует. Пусть делает добро.
— Ха-ха-ха, — это заливается второй, его голос Борис Вадимыч уже знает. — А что, это идея. Давайте поиграем, только оболочку для него подберу я.
Борис Вадимыч продолжает падать, он летит вниз, в бездну, во тьму.
Он приходит в себя, поднимает голову. Он лежит на газоне весь грязный и оборванный, на опухшей роже недельная щетина. Он встает, отряхивается. Голова раскалывается, во рту — пустыня Сахара, в горле комок, подпирает тошнота, его всего трясет мелкой дрожью. Он сплевывает, ветер подхватывает плевок и возвращает ему в рожу. Он смахивает свои собственные слюни рукавом, и начинает медленно идти к дороге.
— О, Господи, всю жизнь пью, но чтоб такое приснилось… Надо завязывать. Ч-черт! Делать добрые дела? Надо бы сделать доброе дело пойти опохмелиться, — он роется в карманах, в одном он находит дырку, в другом — мелкую купюру. — Да, этого на доброе дело не хватит.
Он останавливается, заходится в кашле, снова бредет шаткой нетвердой походкой, выползает на дорогу. Вокруг него город, над ним облака. Облака несутся по небу бесконечной стеной, сменяются тучами. Начинается дождь, хлещет по щекам, но он не замечает дождя.
Тучи сталкиваются, полыхает молния, но вместо грома гремит смех. Они играют, им весело. Они резвятся, как дети в песочнице. Они играют в войну и в мир, они убивают и воскрешают, для того, чтобы потом опять убить. Они распоряжаются судьбами своих игрушек с детской непосредственностью. Они распоряжаются судьбами всего мира.