– Людмила. – К Андрею уже тянулась ссохшаяся наманикюренная рука. – Можно Люся. – В женщине он узнал халтурную эстрадную диву из компании, приехавшей в «мерседесе». Где-то тихо заворковала музыка, и гнусавый поддельный голос запел про неземную любовь. – Вы курите? – Женщина улыбнулась; Андрей вымученно мотнул головой, что означало «нет». – Какой же вы робкий мальчик. Вы всегда так обращаетесь с женщинами?
«С такими, как ты, – всегда», – хотел ответить Андрей Т. этой стерве, но тут из-за табачной стены высунулся еще один персонаж этого сумасшедшего действа. То ли он был цыган, то ли он был пират – судя по серьге в ухе, черным смоляным патлам и хищной золотозубой улыбке, не слезающей с его обугленного лица.
– Рыбонька моя златопёрая, где ты? – сказал вновь появившийся персонаж. – Я тебя везде обыскался. – Тут он как бы случайно бросил взгляд на Андрея Т., вернее, сделал вид, что случайно. – Что я вижу! Измена! О, несчастная, на кого же ты меня променяла? На этого… этого… – Глаза его налились кровью. Пиратская серьга в ухе горела, как лунный серп. Он вытащил из-за пояса нож. – Я зарежу вас обоих. Сначала его, а потом тебя. Ты этого заслужила, коварная. – Грянула музыка из «Кармен». Золотозубый герой-любовник бойко изображал сцену ревности.
– Отставить. – Рядом кто-то закашлялся, выдавливая сквозь кашель слова. – Тоже мне, нашли место – в курилке! Вы бы еще на сцене базар устроили.
– Пардон, мадам! – Чернявый завилял задом и отвесил полупоклон. Нож был убран за пояс. Музыка замолчала.
– А вас, Андрюша, и не узнать. Да, время! Сколько лет-то прошло? Пятнадцать? Двадцать? Волосы вон уже седые. Жена, небось, детки, внуки скоро пойдут, зарплату на работе не платят. Что, жизнь не балует?
Андрей Т. смотрел на двугорбое существо в сером штопаном балахоне и не знал,, отвечать ему или плюнуть, не долго думая, в отливающий огнем катафот на месте её правого глаза.
Но старухе были, похоже, и не нужны подробности его личной жизни. Она подёргала свой ястребиный клюв, вздохнула и продолжала дальше:
– Жизнь нынче – штука сложная, никого не балует. – Она перешла на «ты». – Это тебе не со шпагой по коридорам бегать. Не забыл, поди, ту историю? Как за дружбу-то на шпажонке дрался? Не забыл, вижу, что не забыл, – желваки-то так ходуном и ходят! И, наверно, до сих пор думаешь, какие мы все мерзавцы, какие мы все плохие, как бы нас всех того… – Она чикнула средним и указательным пальцами возле зобастой шеи и хрипло расхохоталась. – Узкий у вас, у людей, кругозор. И понятия у вас такие же узкие. Вы – хорошие, мы – плохие. У вас – помощники, у нас – прихвостни. У вас – лица, у нас морды и хари. О великий и могучий язык, в котором все можно поставить с ног на голову! – Она воздела к задымлённому потолку свои подшипник и катафот, потом вернула глаза на землю и посмотрела на Андрея Т. с упреком. – А мы не такие. Мы – не враги. Мы тебя специально тогда проверяли. «К другу на помощь…» и все такое. Это же была проверка на дружбу. Трус ты или не трус. А ты не понял – гады, мол, и делают только гадости. И до сих пор не хочешь понять.
Андрей Т. наконец решился вставить слово в её затянувшийся монолог:
– Значит, это вы меня сюда заманили? И Генка тут ни при чём? Зачем? Ответьте мне ради Бога – зачем я вам нужен? И записка эта дурацкая – для чего?!
– Погоди, не перебивай. Я ещё не договорила про дружбу. – За растопыренными зубами старухи жадно шевелился язык. Жил он сам по себе, независимо от разговора хозяйки; раздвоенный на равные дольки, он скользил меж её зубов, выискивая остатки пищи. Иногда язык замирал, поднимался как голова змеи, словно бы о чем-то задумывался. И тогда Андрею Т. представлялось, что у старухи во рту змея, и стоит только ей приказать, как змея выпрыгнет стрелой изо рта и пронзит его ядовитым жа– лом. – Вот ты думаешь, только у тебя дружба. И этот твой драгоценный Геннадий М., из-за которого ты здесь, собственно, и находишься, лишь узнает, что его дружок в Заповеднике, вмиг примчится сюда на белом коне, как какой-нибудь Георгий Победоносец. А теперь послушай меня, старую и мудрую женщину. Не примчится к тебе твой Геннадий. И тогда не примчался бы, двадцать лет назад, и сейчас, тем более, не примчится. Потому – вы с ним люди разные. Это ты прошел испытание, а он его не прошел. Вот в чем между вами разница. Ты не трус, а дружок твой – трус.
– Вранье! Всё вранье! Вы его не знаете.
– Это мы-то его не знаем? – Старуха, а вслед за ней и столпившиеся вокруг уроды громко и противно расхохотались.
– Но уж давно известны нам любовь друзей и дружба дам, – процитировал недавний ревнивец.
– Мы твоего Геннадия М. знаем как облупленного, – сказала старуха. – Он… – Она помедлила, лениво покачивая горбами. – Про него успеется, сначала надо разобраться с тобой. – Она окинула взглядом собравшуюся вокруг компанию. Здесь были все, кого увидел Андрей Т. на площадке перед зданием Заповедника, когда смотрел из окна. И человек-блин, и недобитый фашист, и хмырь с челюстью, и человек-вешалка, и эстрадная халтурщица, и еще много других, которых, если описывать, то не хватит никаких слов. Двугорбая старуха, похоже, была тут главной. Окинув взглядом всю свору, она выбрала из всех одного и поманила его к себе. Выбранный был невысок ростом, лицо имел сплющенное и острое, похожее на лезвие топора, носил клинообразную бородку a la Калинин и весь был оплетён паутиной с налипшими на неё дохлыми мухами. Одна нога его была повернута пяткой вперед, другая была нормальная. Он подошел к старухе и почтительно перед ней осклабился. – Скажи-ка мне, Дрободан Дронович, кто есть для тебя он? – Старуха показала этому нелепому существу на Андрея Т.
Существо потупилось и сказало:
– Папа.
– Вот видишь! – Старуха бросила на Андрея Т. победный взгляд и велела клинобородому Дрободану вернуться в строй. – Ты ж наш папочка, мы все из твоего сна вышли. Яблочки, как говорится, от яблоньки. А ты нас хочешь, как Иван Грозный своего сына… – Она покачала головой. – Нехорошо, папаша, нехорошо. Хромает у тебя педагогика.
– Послушайте… – Андрей Т. замешкался. Он не знал, как ему эту двугорбую уродину называть. – Нечего мне тут в родственники навязываться. Где Геннадий? Куда вы его от меня прячете?
– Это он нас ото всех прячет. Хорошо, есть на свете добрые люди. Не дают нам тут с голоду помереть, выпускают на волю. А то бы как эти, – она кивнула куда-то в сторону, – вся эта местная шелупонь, все эти окосевшие Соловьи-Разбойники да оголодавшие старики Хоттабычи. Ты пойми, мы не они. Мы не сказочные, мы – настоящие. А всех нас, как какого-нибудь Мойдодыра, сюда, в этот ящик, в этот дохлый НИИЧАВО, в Заповедник, чтоб ему ни дна ни покрышки. Мы же можем приносить людям добро, много добра, и добра настоящего, не сопливого, как у Золушки и ее тётки, а реального, твёрдого, как американский доллар. А нас тут пытаются удержать. И между прочим всё этот твой ненаглядный Гена.
– Стоп, – сказал Андрей Т. – Думаете, я что-нибудь понял? Какой Мойдодыр? Какое такое НИИЧАВО? То самое? Кто вас пытается удержать, раз вы свободно на «мерседесах» ездите?..
– У папочки проявляются первые проблески разума. – Пока Андрей Т. спрашивал, старуха отвечала на каждый его вопрос довольным кивком. – Правильно, эмоции надо гасить и уступать дорогу рассудку.
– И Гена! Гена-то тут причем? – Андрей Т. всё не хотел успокаиваться.
– Тише! – Старуха остановила его рукой. – Твой Гена и есть причина всех наших бед. Неужели ты до сих пор не понял? Гена, Геннадий М, – директор этого Заповедника. Он здесь полновластный хозяин. Ну, конечно, не полновластный, за всем ведь не уследишь, верно? – Последняя фраза относилась к окружающей ее толпе монстров. Те в ответ захрюкали, захихикали и стали наперебой подмаргивать своей уродливой командирше. Когда они отморгались, она продолжила образовательный курс. – Сейчас твой Гена в Москве. А завтра он будет здесь. И вся наша вольная жизнь кончится. Потому как переводят наш Заповедник на строгий подцензурный режим, и ходу отсюда нам уже никуда не будет. Так что, папочка, догуливаем последние денёчки…